Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская

Иван Молодой никогда не подчёркивал перед дядьями своего главенства и зачастую в их распрях с его отцом принимал вовсе не его сторону, а в торжественных семейных выходах уступал место Андрею Большому. Иван Васильевич не раз упрекал сына за это: опасался, кабы подданные ни признали старшинство Андрея, ни привыкли бы считать его наследником.

Теперь Иван Васильевич был занят невестой и тем, как подданные воспримут его первый с царевной выход. Ему хотелось выглядеть с ней величественно, внушительно и отстранённо от всех остальных. Но произвести желаемое впечатление ему не удалось: он был очень высок и худ, а Софья – мала и тучна.

Придирчивый, ревнивый взгляд Анны тотчас же приметил эту несуразицу, и подумала она, что великокняжеской чете не стоит показываться рука об руку: рядом с Иваном Софья – сущая карлица.

Она постаралась представить на месте Софьи Марьюшку и не смогла: не вспомнила её роста, её дородства. Марьюшка в воспоминаниях вдруг оказалась бестелесной – одна душа, светлая, радостная, тёплая. Прости, Марьюшка, прости!

Анна осталась в материнских покоях. Идти в храм из-за беременности ей было нельзя. Она осталась, и никто из родственников не заметил, никто не обеспокоился этим. Возможно, родственники лишь сделали вид, что не заметили, как Анна замешкалась, – из скромности, поскольку хорошо знали, в каких случаях женщине негоже посещать храм. Однако Анна усмотрела в их поведении равнодушие к ней и обиделась. Обидело её и то, что мать не указала ей заранее место в торжественном шествии. Забыла? – Или посчитала, что каждый сверчок должен знать свой шесток? И младшая дочь (великая княгиня Рязанская!) должна была замыкать шествие вместе с Андреем Меньшим, удельным князем.

В своём огорчении Анна не заметила, что в горнице не одна, и вздрогнула, когда к ней обратилась матушка Ксения:

– Поздравляю, Анна. Нет, не с нынешним событием, а с тем, что ещё будет. Ты ведь ждёшь ребёнка…

– Откуда тебе это известно? Ведь это ещё не заметно!

– Заметно – по твоему взгляду, устремлённому, будто внутрь себя, точно ты пытаешься разглядеть младенца. Заметно – по мягкости твоих жестов, по тому, как плавно и осторожно ты движешься, – Матушка Ксения обняла Анну. – А я осталась, чтобы чёрной рясой своей не смущать счастливых новобрачных. Иван суеверен. Вот ведь не захотел, чтобы венчал здешний протопоп. Его духовник к тому же. Поскольку тот вдовец. Вдовец, как и он сам, впрочем. Коломенского протопопа вызвал. Так что мне на свадьбе делать нечего. Посмотрела на Зою, пора и честь знать. Я сейчас уеду, Анна. Прости, что говорила с тобой намедни так нравоучительно: хотела уберечь тебя от беды. Но все мои усилия тщетны, а желания идут от моей самонадеянности, от привычки наставлять и повелевать. Ты жила без меня, ты живёшь без меня, и будешь жить дальше. Я лишь случайная встречная на твоём жизненном пути. Прости и прощай!

Матушка Ксения низко поклонилась Анне и быстро вышла из горницы. Анна не удерживала её и не пошла следом. «Долгие проводы – лишние слёзы», – пришла на ум и навязчиво повторялась пословица. А может, и самой уехать? Не гадать, какое место отведут ей за свадебным столом. Но уехать могла обиженная дочь и сестра, великая же княгиня Рязанская не имела права уходить. Она осталась, и сидела за свадебным столом рядом с матерью, между нею и великим князем Иваном Молодым, напротив них расположились братья, два Андрея и Борис, далее, справа и слева стола, остальные гости согласно их знатности. А жених с невестой – за отдельным маленьким столом.

Софья отличалась ото всех присутствующих женщин, прежде всего алым нарядом невесты. Много веков подряд, ещё до принятия христианства, русские девушки надевали подобный наряд перед свадьбой. С тех пор и вошло в обиход выражение – «заалела (покраснела), как маков цвет». Однако к Софье оно не подходило: сравнивать её можно было разве что только с шиповником, и прекрасным, и жизнестойким, и унизанным опасными колючками.

Но если бы даже на Софье не было особого наряда и не звалась она царевной, то всё равно бы привлекала внимание москвитян – уж очень непривычно для них держалась: не краснела, смущаясь, под взглядами жениха, лукаво ему улыбалась в ответ на них, не закрывалась платком, когда гости произносили свадебные «солёные» шутки, с поспешной готовностью подставляла губы при криках: «Горько, горько!»

А крики эти между тем всё ослабевали, утратили первоначальную весёлую слаженность, и не только многолетний мёд и доброе гречневое вино было тому причиной – новым Софьиным подданным и впрямь сделалось горько: на их глазах чужестранка беззастенчиво и уверенно прибирала великого князя к рукам. Что-то будет дальше? Э-эх! Ночная кукушка дневную перекукует.

Анна с ревнивой пристрастностью следила за новой невесткой. Зорче всех бояр приметила её промахи – и не осудила: поняла, они не от дурного воспитания. Так непринуждённо, видимо, ведут себя все знатные женщины италийской стороны, и позавидовала им. Ещё подумала, что столь вольное поведение поможет Софье в предстоящем тайном общении с мужем. Шуточное ли дело – лечь в постель с едва знакомым мужчиной! Шуточное – не шуточное, но дело государственное. С него начинается нелёгкий путь женщины к власти. Она не сочувствовала брату, хотя понимала, что и ему придётся нелегко, и не забыла Марьюшкиных рассказов о его мужской слабости, – возможность выбора у него была куда больше, чем у этой немолодой чужеземки. Однако велению сердца (а было ли у него сердце?) Иван предпочёл родство с императорским домом, которого давно не было, а обитатели его рассеялись по свету. И всё-таки, когда молодых провожали в опочивальню, она мысленно пожелала: «Дай-то бог, чтобы у этих двоих всё сложилось счастливо».

Свадебный пир длился недолго и не запомнился гостям пышностью. Да и неуместна, неприлична была бы пышность: ведь траур по князю Юрию не кончился. По правилам, в таком случае свадьбу следовало бы отложить. Её бы отложили, если бы невеста была не чужеземной. А что до того, что не длился пир до утренних петухов, так невеста с дороги устала.

На другой день легат послал братьев Софьи торжественно представиться великому князю Ивану и преподнести подарки от папы, брата Мануила и Андрея, а также – их письма. Софья тоже одарила жениха и родственников его. Подарки никому не запомнились, никого богатством не удивили. Книги, иконы, посуда – летописцы перечислять их в своих записях не стали. Анне досталось великолепное венецианское зеркало и маленькая бутылочка с розовым маслом. Если бы бутылочку заполнили золотом, оно оказалось бы намного дешевле этого благоуханного притирания.

В то утро новобрачные в баню вместе не пошли, Софья застеснялась своей полноты – и напрасно: не в пример жителям италийской и прочей немецкой стороны москвитяне не считали тучность недостатком. Напротив, как раз из-за тучности все гости признали Софью красавицей.

Анна после свадьбы сразу не уехала, погостила ещё дня два-три, поближе познакомилась с невесткой, пересмотрела все её наряды, а заодно и наряды брата. Он любил и умел прекрасно одеваться, и не только родственников водил в особую горницу полюбоваться ферязями да шубами, которых у него было такое множество, что он тут же их без особого ущерба для себя и раздавал гостям. Анне он тоже вручил одну из шуб для Василия, а Софья подарила одно из своих платьев. Потом показала собрание книг, библиотеку, как назвала она. Книги уже развязали, и какой-то учёный старый грек расставлял их по полкам в нарочно отведённой под них комнате. Анна спросила, есть ли среди них трактат Евпраксии.