Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская

– Внучки Владимира Мономаха? – уточнил старик и посмотрел на Анну с уважительным вниманием. – Есть, но книгой часто пользовались, и она обветшала. Не успели в Риме её перепечатать, теперь переписывать придётся.

«Как странно он сказал “перепечатать”, что это такое?» – размышляла Анна, пока старик искал книгу. Она оказалась небольшой и действительно очень потрёпанной.

– Надо переложить на русский. Потом переписать, – сказала Софья, взяла у старика книгу и стала гладить её, как кошку. – Научусь хорошо по-русски – переложу. Долго? Толмачу дать? – спросила она. Анна не поняла, к кому вопрос, и промолчала, старик тоже не ответил.

– Пугаюсь, толмач…

– Боюсь, – поправил старик.

– Да? – Софья виновато посмотрела на него. – А как дальше?

– Потеряет, изведёт, – подсказала Анна.

– Изведёт, – повторила Софья певуче, как бы прислушиваясь к звучанию незнакомого слова, – изведёт, – и бережно поставила книгу.

– Ты пишешь иконы, – сказала она утвердительно, отойдя к противоположной стене, там стояло что-то прикрытое холстиной. – Я писала. Плохо. В Италии стыдно (позор, да?) писать плохо. Пишут хорошо. Так! – И сорвала холстину – под ней были иконы, каких прежде Анне видеть не приходилось. Они ей только грезились. Она сама хотела писать так. Она смогла бы писать так. Но русские иконописцы писали совсем иначе.

Никто из них не осмелился бы изобразить архангела Гавриила крепким рыжеволосым парнем с лукавым и, пожалуй, даже нахальным взглядом серых глаз. Протягивает, словно навязывает, он Марии ветку мирты, очень похожую на ветку рязанско-московской береговой ракиты. С этой веткой, да ещё в венке из каких-то листьев, Гавриил – ни дать ни взять, обычный пастух с приокских пастбищ. И багряные крылья за его спиной не ослабляют этого впечатления: кажутся украшением стены. Смущает лишь простое, клетчатое, опять-таки пастушье покрывало, наброшенное на плечи парня, – не может оно взметнуться в комнате так высоко. Вихрь для этого нужен или какая-то сила. Вихря нет: не шелохнулись цветы в стоящем на полу кувшине, не вздымаются одежды Марии, гладки, волосок к волоску, её косы. Сила неземная подняла покрывало! Она, да ещё золотисто-багряный цвет, разлившийся вокруг и окрасивший в комнате Марии всё, что прежде было белым, указывают на божественность происходящего. А то, что Гавриил представлен обычным парнем, так это тоже легко объясняется: непривычный облик посланца напугал бы простую девушку до смерти. Она и так взволнована нежданным вторжением, съёжилась в громоздком, совсем как у Марии Ярославны, кресле, прикрывается тёмным плащом, а под ним алое платье невесты, отворачивает от непрошенного гостя лицо. Как она похожа на Марьюшку.

И ещё одна Богоматерь! Белокурая (опять белокурая, не как у русских иконописцев!) женщина выглядывает из круглой рамы, будто из распахнутого настежь окна. На руках у неё толстенький голый младенец – выбрался из красной пелёнки. Дрожь пробирает от его наготы – на матери тёплый отороченный мехом золотисто-коричневый плащ, под ним глухое красное платье, на голове замысловатая, цвета плаща, повязка, не прикрывающая всех волос.

За спиной у женщины просторная опочивальня, залитая солнечным светом. И в ней, как воспоминание женщины, живописец изобразил первый час жизни младенца на земле. Он уже завёрнут в белую пелёнку. Взволнованные женщины показывают его матери. Одна из них удерживает в дверях мужчину (отца?), и какой-то малыш, двух-трёх лет, помогает ей – цепляется за отцовский красный плащ. Обычная людская жизнь, если бы не странная нагота ребёнка, не золотисто-багряный цвет окружающего его пространства.

«Словно окно открылось в моё будущее», – подумала Анна и воскликнула:

– Неужели у вас можно писать такие иконы?

Софья не нашла сразу нужных слов для ответа. Объяснил старик, что у католиков нет икон. Изображения – картины. Назначение их – украшать жилища, напоминать верующим евангельские события. События же перенесены в знакомую живописцам обстановку, чтобы они стали понятнее, ближе живущим в один век с живописцами людям.

– Великий князь сказал нам, – вмешалась Софья, – что в Москве, на Руси… Как, падре? – Она забыла слово.

– Они несвоевременны.

– Несвоевременны, – повторила Софья, запоминая, – нельзя вешать, Анна, смотреть. Сказал, пишешь. Хорошо. Несвоевременно.

Разговаривая, Софья сняла холст ещё с одной доски.

У цветущего, совсем райского куста – такие на нём были великолепные, диковинные цветы – стояла женщина. Живописец изобразил её по пояс. Стояла, неестественно выпрямившись, точно выполняла приказ из детской игры «Замри!». Не обращала внимания даже на бабочку, доверчиво порхающую над самой головой. «Крапивница – как хорошо! Неужели и там они есть?» Молодая женщина, болезненно некрасивая, худая, с очень длинной, вогнутой сзади шеей, с выпуклым, слишком большим для женщины лбом – волосы начинают расти едва ли не на темени. И у неё они белокуры, собраны в тугой пучок на затылке, опутаны светло-жёлтой лентой. Впрочем, определение их цвета неточно. Скорее они похожи на медь, как и на предыдущих картинах. Но назвать их попросту рыжими – язык не поворачивается. Такого же цвета рукава платья, все в мелкую складочку, только само платье желтоватое то ли изначально, то ли этот золотисто-багряный цвет вокруг так его окрасил.

– Это тоже Богородица?

– О нет! Моя мать. Скоро умерла.

– Умерла, такая молодая – жаль, – сказала Анна и подумала, что между изображением женщины и её смертью есть связь, и не напрасно на Руси не принято изображать живых людей.

– Государь разрешил эту картину повесить, падре, – сказала Софья и передала её старику.

– Он и платья моего не хотел позволить, – обратилась она к Анне, та опять разглядывала женщину в окне. – Но как послов принять? Не в том! – Она подёргала подол богатого парчового сарафана.

– Великие княгини у нас при живом муже послов не принимают, – возразила Анна.

– Я царевна!

Анна почувствовала, как этим гордым восклицанием Софья воздвигла между собой и ею невидимую, но непреодолимую стену – швырнуть бы ей за эту стену дарёное платье: рязанской великой княгине никогда послов не принимать. «В коровник в нём ходить буду», – решила мстительно. Однако не показала Софье, что уязвлена. Тут же перевела разговор – спросила, теперь уже прямо обращаясь к старику, почему на картинах у всех женщин волосы одинакового цвета, к тому же неестественного, и такие огромные лбы. Старик объяснил, что италийские женщины волосы красят и выбривают их надо лбом, даже брови выщипывают, чтобы не отвлекали внимания ото лба, поскольку лоб у них считается главным признаком красоты.

– У вас же, насколько я помню, – сказал старик, – лоб и волосы прикрываются, и главенствуют в женской красоте глаза и губы.

Старик внимательно посмотрел на Анну. Держался он слишком свободно для слуги. Анна не могла определить его положение при дворе Софьи – советник, наставник, звездочёт или родственник? Софья почему-то не представила старика, но обращалась с ним уважительно и называла его «падре». Анна покраснела под его пристальным взглядом, а он сказал: