Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская

– Мне больше нравится русский обычай. У ваших женщин дивные глаза, у всех разные, как драгоценные каменья, так бы и глядел в них, не отрываясь, а у итальянок – один агат…

– Ты прекрасно говоришь по-русски, – заметила Анна, несколько раздосадованная, что старик похвалил глаза русских женщин вообще и ничего не сказал о её. – Извини, не знаю, как тебя величать.

– Зови меня Стефаном Каземировичем, великая княгиня.

«Ого, выходит, он не грек, а скорее литвин или поляк», – подумала Анна.

– Я долго жил в Москве. В отрочестве был пажем великой княгини Софьи Витовтовны…

– Бабушки! Это было так давно?

– Да, я очень немолод, – усмехнулся старик, – наверное, это видно. И всё-таки на старости лет хочу ещё послужить внуку… прекрасной Анастасии,

– Анастасии, почему Анастасии? – переспросила Софья.

– Софьи Витовтовны, то есть, великой княгини Московской, у неё тоже не одно имя.

– Но, падре, – с неудовольствием произнесла по-гречески Софья, – вы не говорили, что были пажем.

– Ох, ваше высочество, – ответил старик по-русски, – я многое делал в жизни и сообщил вам лишь о самых значительных событиях, чтобы не перегружать вашу память маловажными сведениями. Теперь не стану скрывать, что именно моё первое и самое скромное занятие, точнее воспоминание о нём, привело меня в Москву, побудило заниматься с вами русским языком, знакомить с московскими обычаями.

«Значит, не Фрязин Софью обучал, значит, она вступилась за предателя или лгуна по какой-то иной причине и солгала сама. И будет лгать ещё, чтобы отвести кару от старика – Иван не жалует двуликих, и старик едва ли придётся ему по душе».

– Да, да! Падре! – прервал установившуюся и, как показалось Анне, зловещую тишину весёлый голос Софьи. – Каждый имеет право на… Как сказать по-русски?

– На свою тайну, наверное?

– Да-да! – смеясь, Софья погрозила старику пальцем, но сделала это не так, как делают русские.

– А не спокойнее ли будет тебе, Стефан Каземирович, – сказала Анна, – послужить внучке Софьи Витовтовны?

Но старик отклонил её предложение, и Софье попытка Анны переманить его не понравилась. Старик остался, а на прощанье вдруг подарил ей «Женщину в окошке». Анна не хотела принимать подарка от малознакомого, подозрительного, хотя и чем-то нравящегося ей человека, но Софья настояла, говорила, как учёная птица:

– Возьми – она дорогая очень, возьми – она дорогая очень.

Старик застыл в почтительном поклоне. Анна не устояла – приняла подарок, хотя понимала, что придётся в Переяславле прятать картину от посторонних глаз. Спросила перед тем, как откланяться, жива ли женщина, изображённая на картине, и кто она. Старик затруднился ответить: картина была написана в дни его далёкой молодости, женщина на ней – натурщица, то есть бедная горожанка, зарабатывающая себе на жизнь тем, что её образ запечатлевают живописцы.

– А долго ли живут эти девушки? – полюбопытствовала Анна.

– Кому как на роду написано, – ответил с усмешкой старик.

На другой день Анна уехала, хотя Мария Ярославна делала вид, будто хочет удержать её, посокрушалась, что не успели они поговорить по душам. Но о каких доверительных разговорах могла идти речь, когда обе оказались невнимательны друг к другу. Мария Ярославна так и не заметила беременности дочери, а та равнодушно отнеслась к предстоящим горестным переменам в её жизни. Отчего-то все члены большой и слаженной когда-то семьи проявили поразительное равнодушие друг к другу. Братья не нашли даже времени поговорить с младшей сестрой, Иван перепоручил встречу с ней молодой жене. Только Андрей Меньшой навестил мать, хотя три младших сына её виделись с нею очень редко. И никто не заметил в охватившем всех близких отчуждении неладного. Собрались за общими трапезами, вместе показывались московскому люду на торжественных выходах – этим ограничились в свадебную неделю родственные отношения в московском княжеском доме. «Все чужие, все друг другу чужие, неласковые, недобрые», – не раз в эти дни думала Анна. Она испытала облегчение, когда наконец покинула Кремль.

Москва успела покрыться снегом и стала благообразнее, просторнее. Многочисленный люд, недавно ещё теснившийся на улицах и Красной площади, с морозами покинул их и перебрался на реки. На их прочном и гладком льду обосновались торговые ряды. Самым ходовым товаром стало мясо – как прожить без него суровой московской зимой! Кусочки, кусища, окорока, тушки и туши! Освежёванные, страшные коровы, растопырив ноги, стыли на льду, а неподалёку от них высились горы брошенных навалом баранов и гусей. Тут же в рядах можно было и отведать мяса: оно жарилось на огромных противнях, запекалось на вертелах. Жаркие костры горели прямо на льду, но не растапливали, не портили его – так искусно были сложены поленья.

Базар на Яузе уже ожил после ночи, когда покинувшие с рассветом Кремль рязанцы проезжали мост. За ним начиналась Болвановка, одна из городских окраин, знаменитая тем, что более двух веков на выезде из неё московские великие князья, а с ними их подданные терпели унижение, встречая с почестями ордынских послов. Встреча входила в княжескую обязанность, предписанную ханом. Здесь очередной великий князь, ордынский ставленник, с нижайшим поклоном преподносил послу золотой кубок с кумысом и собственноручно стелил ему под ноги соболей, на которые ступал тот, спешившись. Болвановкой Заяузье звалось со времён хана Батыя. Тогда понаехавшие в Москву ордынцы заселили окраину и наставили в ней своих языческих богов, болванов, сделанных из войлока и шёлка. Побывавшие в Орде москвитяне говорили, что такие же болваны стояли перед входом в ставку хана. Более ста лет прошло с тех пор, как ордынцы поменяли религию, приняли ислам, исчезли из московской ордынской слободы болваны, но она продолжала зваться Болвановкой. К этому времени болванами на Руси стали именовать глупцов и про князя, унижающегося перед послом, говорить: «Во болван!» Болвановкой князья ездить не любили.

Рязанцы хотели поскорее её миновать, и вдруг обоз встал.

«Что стряслось? Столкнулись с кем-нибудь? Под коня кто-то угодил?» – неслось от саней к саням. А к повозке Анны уже спешил старший страж.

– Прости, княгиня-матушка! Девка давешняя настырная поезд остановила. Под ноги переднему коню едва не попала, просит твоей милости. Может, прогнать её, назойливую.

– Нет, веди!

Два рынды приволокли вырывающуюся из их рук Пичугу, дочь Степанову.

– Со вчерашнего дня дожидаюсь тебя тут, княгиня, – сказала она вместо приветствия, едва кивнув. Может, и поклонилась бы, как следует, да рынды мешали.

– Отпустите сказительницу, – сказала им Анна, – и ступайте.

– Измёрзла вся, – продолжала Пичуга, потирая предплечья. – Подвезёшь до дома?

Зуб на зуб не попадал у глупой нахальной девки. Турнуть бы её, но ведь сгинет на холоде.

– Сутки, что ли, ждёшь на морозе?