Я жива. Воспоминания о плене - Масуме Абад

Глаза Марьям сверкали на ее лучезарном лице, подобно двум сапфирам, а ее наливные губы, когда она разговаривала, становились такими прозрачными, что, мне казалось, в любой момент на них могла выступить кровь. Мои сестры стали одна краше другой. Находясь за беспросветными стенами проклятой камеры, я забыла их прекрасный облик. В тот день я осознала величие солнца и красоту моих сестер. Несколько птиц кружились в воздухе, щеголяя перед нами свободой, которую они смаковали. Мне хотелось бегать под солнцем. Бегать и прыгать так, чтобы оживить в себе все воспоминания о моем детстве. Я скучала по тем дням, когда мы с Ахмадом и Али бежали всю дорогу от школы до дома, желая поскорее увидеть отца. Мне хотелось увековечить мгновения встречи с солнцем в памяти и сердце, записать переполнявшие меня мысли и ощущения. Ах, если бы у меня были клочок бумаги и ручка! Желание писать говорило во мне всегда. Я была похожа на птицу, которая, пока жива, неизменно стремится к полету, даже если ей обрубить крылья. У меня не было с собой моей булавки, которая теперь казалась сродни перьевой ручке с золотым наконечником. Я взяла в руки небольшой бетонный камень. Им невозможно было записать всё то, что было у меня в голове. Я должна была довольствоваться одним предложением, которое бы смогло вобрать в себя и отобразить все мои чувства, идеалы и стремления. Приняв на вооружение все свои способности и мастерство, я написала на стене красивым почерком: «Ни Восток, ни Запад – Исламская республика»[124].

Фатима, Халима и Марьям окружили меня, чтобы надзиратель не увидел, что я делаю, и повторяли: «Быстрей, быстрей!»

– Сестра, поторопись, ты же не энциклопедию пишешь!

– Ты что, пальцем пишешь?

Наконец я смогла закончить надпись. Я прыгала и смеялась от счастья. Между тем я увидела пух одуванчиков, кружившийся неподалеку от нас, и подумала: «Значит, у нас будут гости! Не один гость, а целых несколько! Может, этот пух одуванчиков прилетел из Абадана?» Когда я была маленькой, я думала, что одуванчики есть только в нашем городе. Я снова подумала: «Одуванчики обычно прилетают из тех мест, где что-то случается. Что делают здесь эти?» Я осторожно поймала этот пух и старалась держать его очень аккуратно, чтобы не повредить, потому что знала, что если он рассыплется в моих руках, он больше не сможет донести мою весточку до Абадана. Мне показалось, что сам одуванчик тоже испугался. Я хотела отправить его к его попутчикам, но мне было жаль расставаться с ним. И тут я увидела другой, еще большего размера, кружившийся над моей головой. Медленно, с улыбкой на лице, я посадила его на руку, а другой ладонью прикрыла его и сказала: «Ты – единственный, кто может полететь к маме и сказать ей, что со мной все в порядке. Ты сможешь долететь, разве нет? Я знаю, что путь очень долгий, но ты ведь знаешь его, раз добрался сюда. А вообще-то, откуда вы прилетели? Может быть, вы прилетели от моей матери?»

Одуванчики летели мимо, оставляя нас одних. Мне казалось, они что-то шепчут мне на ухо, но, увы, я не знала их языка. Я обратилась к одуванчику: «Я не знаю, где наш дом. Если путь очень долгий, садись верхом на ветер и отправляйся к нашему дому. Если честно, я потеряла свою семью, не знаю ничей адрес. У меня есть только адрес Ирана. Как только долетишь до Ирана, начни кружиться и танцевать, чтобы у всех в ушах зазвенело. Помню, бабушка говорила мне: “Если у тебя звенит в ушах, знай, что кто-то говорит о тебе”».

Фатима с улыбкой сказала: «Масуме-джан, вставай, побегаем еще немного по этой комнате, сейчас за нами придут охранники, и мы должны будем возвращаться». В этот момент появился наш Халаф и сказал: «Быстро надевайте очки и выходите!»

Как обычно, мы шли, разговаривая:

– Ну и сильно же давит эта резина на очках!

– Как здесь светло и просторно!

– Почему вы нас никогда не приводите сюда?

– Мы – четыре иранки, а вы кто?

Халаф с силой ударял кабелем по дверям камер, не позволяя, чтобы нас кто-то услышал. Мы находились в солнечной комнате не более часа, но так радовались времени, проведенному в ней, что совсем не заметили, что обратный путь стал длиннее.

Да, нас перевели в другую камеру. Черно-белые узоры на кафеле, надписи, оставленные другими пленниками, и даже мыши стали нашим достоянием, и нам было жаль с ними расставаться. Мы огляделись вокруг. В камере ничего не было, даже ни одного одеяла. Мы долго не могли успокоиться, но в конце концов смирились с тем, что нас снова разлучили с нашими братьями. Нам бросили старые, полные блох одеяла, две тарелки для еды и четыре стакана. Свидание с солнцем обошлось мне потерей моей драгоценной булавки – булавки, которая была предметом, связывавшим меня с последними минутами, проведенными с отцом.

Привычка – плохое свойство. Мы привыкли к нашей камере, к мышам, к противным голосам охранников. Как упорно мы старались одолеть привычку и убежать от обыденности! Мы не хотели, чтобы мы стали цвета тюремных стен; не хотели привыкать к грубым голосам надзирателей и к присутствию мышей. Мы знали, что капитулировать и привыкнуть – означает попрать истину.

После свидания с солнцем мы чувствовали себя такими уставшими и рассеянными, что уснули и спали до трех часов дня. Проснувшись, мы спросили друг у друга: «Девочки, вы тоже сегодня видели солнце? Ощутили его тепло?» Я подумала, что видела солнце, одуванчики, отправку послания матери и красивые, светящиеся под солнцем лица сестер во сне. Однако оказалось, что нет: мы были все вместе и видели это все наяву, и свидание с солнцем стало для нас отправной точкой пробуждения наших сердец, трепещущих в ожидании свободы.

Марьям нагнулась, Халима взобралась ей на спину и осмотрела окошко, через которое проникал свет. Затем нагнулась Фатима, и я проделала то же самое, что Халима. Там ничего не было. На коричневых плитах стен мы увидели высеченные имена содержавшихся здесь до нас пленных летчиков и офицеров. Вот эти имена: Мохаммад Кийани, Ибрахим Бабаджани, Абд-уль-Маджид Фануди, Хусейн Месри, Хабиб Калантари, Карамат Шафии, Нусрат Деххаркани, Акбар Фарахани, Хаджи Сефидпей, Ахмад Вазири, Хейдари, Хушанг Изхари, Али Басират, Йадолла Абус, Абульфазл Мехрасби, Джавад Пуйанфар, Хасан Локманинежад[125]. Мы запомнили их имена и периодически повторяли их, чтобы не забыть. Обнаруживая имена новых братьев, мы начинали чувствовать себя увереннее и с чувством большей безопасности опускали головы на холодный пол камеры в попытке уснуть.

С тех пор мы каждый день часами разговаривали о том свидании с солнцем, о том светлом и теплом дне, о том, что написано было на стенах камеры, о здании и многих других деталях, которые можно было соединить вместе, подобно мозаике, и получить ясную картину. Мы теперь знали, что в этом месте содержатся люди разных социальных слоев и статусов. Мы знали, что часть из них – политзаключенные иракцы, а другую часть составляют иранские военнопленные. Некоторых ежедневно выводили на свидание с солнцем, а иных – раз в два года. Однажды после того, как мы совершили полуденный и послеполуденный намазы, мы вновь услышали голос министра нефти, который читал Коран и хвалил нас за то, что мы читаем молитвы. Нам показалось, что его голос стал ближе к нам. Азан – призыв к молитве, наоборот, до нас доходил более слабо и приглушенно, как будто из более отдаленной камеры. И это говорило о том, что мы все еще находимся в зоне военнопленных. По количеству остановок во время раздачи пищи и закрыванию окошек на дверях камер мы догадались, что по обе стороны от нас находятся одиночные камеры; что в одной из них, слева, находится иранец, а в той, что справа – иракец.