Темный - Юлия Трегубова

— Паспорт не нужен, — весело отвечал хозяин за небольшой стойкой с компьютером, которая служила ресепшеном. — Частная жизнь наших клиентов — это их частная жизнь!

Рыхлое лицо мужчины озарилось гостеприимной улыбкой. Тело у него такое же рыхлое с подрагивающим животом за широкой джинсовой рубашкой. А глаза добрые, приветливые, даже ясные — светятся, окаймленные черными ресницами. Но не такими угольными, как у Германа, а настоящими — живыми и темными от природы. В чертах лица есть что-то симпатичное, располагающее. Он проводил Германа на второй этаж.

— Номеров у нас немного, все тихо, как дома. Внизу кафе — домашняя еда, всегда пожалуйста! На завтрак блинчики. Приятного отдыха!

И напротив двери с табличкой «5» вручил Герману ключи.

Двухместный номер без излишеств показался Герману вполне уютным. Свои удобства — душевая кабинка, раковина, туалет — все как надо, беленькое, чистенькое, аж сверкает.

Окна выходили на заброшенную старинную церковь. Герман засмотрелся на холодной красоты кирпичный остов, почерневший купол и вонзающийся в серое небо крест. Из-под облупившейся штукатурки выглядывала терракотовая плоть. Пустые глазницы окон смотрели черной пустотой. Такая же никому не нужная, всеми забытая церковь казалась Герману родной — сестрой по несчастью. Она тоже словно пряталась от кого-то, позабыв и саму себя за давностью лет. А когда-то в ней кипела жизнь, свершалось таинство, возвышались молитвы. Но эти стены, намоленные и освященные, для Германа были прекрасны сейчас — в своем гордом и молчаливом одиночестве. Они стоят, не сгибаясь под ветрами, не скрывая своей наготы, как укор переменчивым людям. Да, память людская недолговечна. Сможет ли он так же, как и эта церквушка, затеряться во времени, спрятаться и превратиться для преследователей в полузабытую легенду?

Герман посмотрел вниз — второй этаж не так высок, как в городе. Утрамбованная глиняная дорога тянулась вдоль соседского забора, кусты пригибались под ветром к земле. Вишня? Малина? Должно быть, летом здесь красота… Увидеть бы.

Герман набрал короткое смс: «Номер 5. Уже на месте», — и повалился на воздушный матрац. Он отключился часа на два, но потом голод заставил выйти из забытья. «В конце концов, уже скоро настанет момент истины». — Герман не знал, почему, но что-то внутри, недавно появившееся чутье подсказывало ему, что совсем скоро злой режиссер скинет последние декорации и настанет финал.

Город сверкал многочисленными куполами. Словно потерявшийся во времени, навсегда застрявший в прошлом — тихом, спокойном, где еще не забыли бога, где жива благодать, — Суздаль с каждой минутой затягивал Германа в свою колыбель. Колыбель для новой жизни, пристань для потерявшего ориентиры корабля. Как странно, казалось, что всей этой гонки и не было. Эти улицы, старинные дома, резные наличники, кирпичные стены монастырей существуют совсем в другом мире — мире, где не проливается кровь, где нет предательств, нет места словам «уголовное дело», «гостайна», «странгуляционная борозда» и «неполное повешение».

«Где же Марина?»

Утром того же дня в стеклянном кубе спешащих и не видящих друг друга людей встретились двое. Они тоже не видели друг друга. И не слушали. Две спины, идущие рядом — широкая, плечистая и узкая, с тонкой талией. Только что пассажирский «Боинг», прилетевший из сибирского города Красноярска, выпустил в стеклянную головоломку «Шереметьево» очередную порцию вдохновленных приезжих.

Она жадно смотрела по сторонам и совсем не взглянула на него. Он терпеливо и молча нес ее багаж, хмуря брови. Уже на улице, закутавшись в приталенную курточку с воротником, отороченным соболиным мехом, она вытянула из плоской пачки узенькую сигарету, чиркнула металлической зажигалкой и закурила. Тонкая рука изящно держала белую, пускающую змейку табачного дыма, полоску, слегка зажимая ее между средним и указательным пальчиками.

Он уже поймал такси и ждал, когда она закончит. Только плотно сжатые губы выдавали легкое раздражение. Вскоре дверь желтого такси захлопнулась.

— Курский вокзал, — сухо сказал мужчина и уставился на по-весеннему грязный пейзаж, тянувшийся вдоль московских дорог.

А Герман тем временем отдавался в объятия загадочному городу — городу с русской душой.

Каменная мостовая в центре города, торговые ряды, конные упряжки с каретами — как бы хотелось скрыться здесь навсегда.

Он шел по узеньким улочкам, вдыхая чистый воздух, запах свободы, прошлого, тягуче-плавного, застоявшегося времени. Словно кисель, затягивающий и обволакивающий душу. Его влекла башня, желто-белая, нарядная, шпилем вонзающаяся в ватно-упругую небесную плоть. Он приблизился, посмотрел вверх — колокольня. За каменным забором располагался не до конца восстановленный Ризоположенский монастырь.

— Подняться не хотите? — встретила вопросом монашка в черной до пят рясе.

Герман пожал плечами, еще раз растерянно глянул вверх.

— Поднимитесь, — продолжала уговаривать монахиня, — сто рублей пожертвуйте и поднимайтесь. Вон там вход.

Герман сунул женщине бумажку и подошел к тяжелой, обитой чугунной решеткой двери, за которой открывался обшарпанный лестничный пролет. Бетонные ступени спиралью круто уходили ввысь. Старинные, изъеденные временем перила на металлическом ограждении совсем не создавали ощущение безопасности. Наоборот, вся конструкция выглядела настолько зыбкой, что, казалось, стоит только пошатнуться, оступиться, неосторожно топнуть, как все полетит вниз.

Герман, затаив дыхание, поднимался все выше и выше. Словно преодолевал еще один круг мытарств, проходил круг ада, продираясь сквозь дебри позабытой людьми лестницы Иакова туда, где ангелы воспевают Творца.

Удивительная метаморфоза происходила в его душе. Он — скарабей, тот, кто призван умирать и возрождаться. Жизнь, восставшая из пепла, из праха, как солнце, погаснув за горизонтом, снова рождается на востоке.

И то же возрождение под видом воскрешения из мертвых обещают эти стены. Как много общего в столь разных культурах. А может, все различия надуманы? Ведь есть только одна бесконечность в вечном цикле смертей и рождений. Так было всегда — в вечности и бесконечности — каждое утро рождалось солнце, чтобы вновь умереть на закате.

И вот он наверху. Сильный ветер едва не сбил с ног. Перед глазами весь город как на ладони. Удивительная и завораживающая панорама. Голова закружилась.

Ветер хлестал в лицо, настырно толкал вниз, хотел скинуть с пьедестала, словно с незаслуженно взятой высоты.

На небольшой смотровой площадке, которую облюбовали голуби — уж слишком это было заметно по толстому белому налету, — стоял мужчина в неприметной серой куртке и таких же серых кроссовках, которые когда-то были белыми, но паутина мелких трещинок так их оплела, что те навсегда утратили былой цвет.

Как только Герман поднялся, мужчина зыркнул в его сторону острым с прищуром взглядом. Сплюнул, сделал последнюю затяжку, держа окурок большим и указательным пальцем, и ловким щелчком стрельнул им в сторону.