Темный - Юлия Трегубова

— А-а-а, этого студентишку? Да чтоб не крутился под ногами. Он уже начал что-то понимать, привлек бы внимание. А на кой это мне? — Светлана артистично пожала плечами и приподняла брови.

Все тело обмякло, не было сил даже зажимать рану — ладонь упала на колени, пальцы склеились от густой, уже начавшей засыхать крови. Где-то там внутри, в глубине кровоточащей раны пульсировала боль. Хотелось пить, ужасно хотелось пить.

Но Германа охватила нечаянная радость: все, о чем он думал, — это как хорошо, что не Марина. Что здесь нет Марины. Где бы она ни была, хорошо, что здесь ее нет.

Он увидел ладью, светящуюся в закатных лучах солнца. Еще шаг, и она возьмет его в путешествие — извечное, повторяющееся в замкнутом цикле рождения и смерти.

— Так что давай, дорогуша. — И Светлана подалась к Герману.

Но как только она сделал шаг вперед, мужчина, который все это время стоял поодаль и терпеливо слушал восторженную речь победителя-психопатки, ступил ей навстречу, перегородив путь. Резким, но едва заметным движением снизу вверх он пырнул ей чем-то острым в грудь. Раздался глухой звук расслаивающейся плоти.

Светлана удивленно подняла брови, а на выдохе вырвалось:

— Какого… — Губы тут же окрасились в алый цвет, кровавые зубы мутно блеснули в приоткрытом рту.

Мужчина еще несколько раз ударил ножом в грудь, живот. Глаза женщины потухли, остекленели.

Так и остался на языке, не успев вырваться в этот мир, тот, кого сейчас она помянула, последний, чье имя хотела произнести.

— Вот и встретилась ты со своим чертом, — сухо подытожил мужчина, отходя от сползающей вниз Светланы.

Бесы встречали свою — демоницу с застывшем изумлением на лице, ушедшую в день своей победы, змея в женском обличии.

Уплывает за горизонт в сумрачные дали страны Дуат священная ладья миллионов лет. Уносит с собой раскаленный солнечный диск.

И снова повержен извечно нападающий на огненное светило Апоп. Пролилась кровь демона, окрасила небесную кромку в красно-багряный цвет. Зарумянился закат, прокатился по земле, спрятал ладью в дымке уходящего дня. Растеклись кровавые кляксы на светлой блузке, словно алые розы распустились, раскрыли свои бутоны, распушились в махрово-кровавые шапки, облепили влажно-липкими объятиями хрупкую грудь.

Герман смотрел на мертвенно-бледное лицо Светланы. Той, что еще минуту назад возвышалась в безумном величии, покорившая весь мир, поправшая все преграды. Холодные камешки глаз смотрели в черноту — во мрак, принявший ее, окутавший в своих мертвых объятиях. Потом, часто дыша, поднял изнемогающий взгляд на мужчину. Седина величественно раскрасила виски и затылок, орлиный нос придавал лицу твердость, подобно несгибаемому характеру Константина, и холодный взгляд пробирал до дрожи. Впрочем, Германа и так уже бил озноб, ноги потеряли чувствительность, кончики пальцев онемели.

Голубые глаза смотрели бесстрастно, легкая ухмылка застыла на лице, которое, судя по всему, не привыкло выказывать эмоции. Но Герман вспомнил, кого напоминает, если откинуть уродливые шрамы, эта неприступная и горделивая холодность, — Константина.

— Чрезмерная самонадеянность никогда ни к чему хорошему не приводила, так что для нее это вполне предсказуемый финал, — спокойным тоном пояснил мужчина.

Его голос даже не дрогнул, никакого напряжения. Казалось, он был полностью расслаблен, будто вовсе не его рука только что отправила на тот свет молодую женщину.

— К тому же эта сучка думала, что убила меня. Думала, что ловко избавилась. Она ведь настоящее исчадие ада. Ты подумай только, ведь она была еще ребенком, а так хладнокровно расправилась со мной.

Герман смотрел на мужчину, силился открыть рот, но, кроме глухого хрипа, ничего выдавить из себя не получилось.

— А в той очереди я был первым… Но ты не переживай, все будет красиво и выглядеть так, что вы порезали друг друга. Она тебя пырнула, а ты надавал ей по заслугам, а потом истек кровью. Согласись, вполне красивая смерть — в борьбе. По-мужски.

Мужчина потянулся к рукам Германа, схватил его правую ладонь. Глаза сверкнули. Схватил левую, снова отбросил. Герман упал грудью на свои колени, хрипя и кое-как поднимая голову, наблюдал за действиями незнакомца.

— Где кольцо? — заорал тот. Спокойствие испарилось, уверенность сменилась яростью: — Куда ты его дел? Говори!

Герман улыбнулся. Его губы, бледные, словно восковые, разъехались в немом смешке.

Мужчина тряс Германа за воротник. Боль отдавала в животе, снова и снова вонзалась в плоть острым клинком.

— Послушай, — перешел мужчина на заговорщический шепот. Он прижался своим лбом к холодному, покрытому испариной лбу Германа. — Тебя еще можно спасти. Я остановлю кровь, мы уедем за границу. Ты даже не представляешь, сколько перед тобой открывается возможностей. Я научу тебя всему. Ну! Ну же! Говори, где ты его спрятал?!

За стеной раздался женский звонкий смех, мужской голос что-то бубнил, видимо, травил анекдоты. А Герман неслышно хохотал, едва сотрясаясь в руках убийцы.

Ладья уже скрылась за горизонтом и сейчас плывет по темным водам ночного неба, сквозь сумрачный, призрачный мир мертвых, который отражался в помутневших глазах Германа.

— Ты дурак, — шипел мужчина, — ты не представляешь, какую силу собираешься похоронить.

Во рту пересохло, язык прилип к небу, как изжеванный, высушенный лист. Но сознание не уходило. Герман дерзко улыбался, насмехаясь словно с того света над незадачливым палачом.

За дверью заскрипели деревянные, пропитанные морилкой и лаком ступеньки, прогибаясь под тяжелыми ступнями. Топот приближался. На последнем вздохе, уходя, сознание Германа зацепило открытое окно, глухие, непроницаемые шлемы, широкие груди в жилетах и боты на толстой подошве. Автоматы, снова жилеты, шлем… И плавное течение реки.

Новое дыхание приходит с востока, младенец, укачиваемый на ладье тихими водами золотисто-пурпурного рассвета, вскоре втянет полной грудью утреннюю свежесть и воплем, разрывающими мглу лучами, провозгласит на весь мир рождение новой жизни — нового дня. Повергнув хаос и преодолев смерть, ступает на небосвод молодое солнце — скарабей-Хепри. Умерев в мире профаном, прошел он сквозь сумрак сакрального мира и, озаренный истинным знанием, вновь обретает возрождение и запускает следующий жизненный цикл. Там, у восточных врат небес, лопочут на нетерпеливом ветерке бирюзовые ветви сикоморы — приветствуют священную ладью с молодым Светилом.

Изъеденная болезнью, высохшая, как ивовая ветвь, мать ведет изможденного сына под руку подальше от казенных дверей, за которыми навсегда останутся больничные запахи недуга.

Сергей медленно, шаркая, стирая носки кожаных ботинок, переставляет ноги. Его голова понуро болтается, кончиком носа устремленная под ноги. Но изредка вспыхивает во взгляде жизнь, выглядывает из-за влажно-глянцевых зрачков, тогда поднимает Сергей голову и оглядывается вокруг. Вдыхает весеннюю свежесть, пропитывается утренним воздухом. Смотрит на улыбающееся ему сверху солнце, поворачивается к матери, и легкую улыбку приносит ветерок на его осунувшееся лицо. А потом снова спускается жизнь куда-то глубоко, на глазное дно, и затягиваются зрачки непроницаемой, отражаемой этот мир, зеркальной пленкой.