Темный - Юлия Трегубова

— Эй, — окликнул он, — закурить есть?

Герман отрицательно мотнул головой. Но мужчину ответ не устроил. Он вперевалочку зашагал к Герману.

— Ты че, мля, папиросу пожалел?

«Вот он — момент истины», — промелькнула мысль. Герман глянул вниз, ноги невольно подкосились. Мужчина приблизился к Герману вплотную, так, что ощущалось его крепкое табачное дыхание. Желтоватое обветренное лицо с такими же желтоватыми склерами глаз смотрело на него. Бунтарь, отвергнутый обществом, изрыгнутый, но не смирившийся, готовый удавить за отказ поделиться куревом. Но не из-за обострившегося приступа никотиновой зависимости, а чувства справедливости — своей извращенной справедливости. Но каждому надо чем-то жить.

— Или я лицом не вышел, мля? — проговорил мужчина прямо в упор, еще раз обдав Германа несвежим дыханием.

— Я, я не к-курю, — заикаясь, произнес Герман.

Он подошел к самому краю и совсем было обмяк. Мужчина потянул к нему руки, вот уже почти схватил за воротник. Герману показалось, что он ощутил падение, сопротивление ветра. Представил, как вылетела под натиском рассекаемого воздуха последняя слеза.

Сильным рывком мужчина потянул Германа на себя за лацкан тоненького пальто.

— Тебе чего, жить надоело? — спросил он, когда поставил Германа, который уже почти перевалился за низкое ограждение смотровой площадки, на ноги. — Тут знаешь какая высота? Расхерачишься на фиг.

Герман смотрел округлившимися глазами на своего спасителя, в котором еще несколько мгновений назад видел палача.

— Не куришь, говоришь? — продолжал мужчина. — Это ты молодец. Здоровый образ жизни, нах…

Потом еще раз сплюнул под ноги, похлопал широкой ладонью Германа по плечу:

— Ну, бывай! — и нырнул в маленький проем к лестнице.

Герман остался один, обдуваемый ветром, и наблюдал, как катится солнце на запад, как из последних сил сияет раскаленным золотом диск почти на горизонте.

«А ведь это я — опасный элемент. Надо же, напугался. Меня надо бояться. Меня! Как все обманчиво в этом мире. Под личиной уголовника может скрываться доброе сердце. И вот так, как бы между прочим, он спас жизнь, ничего не потребовав взамен. Даже папиросу не получил».

Герман подставил лицо под поток свежего воздуха. Щеки онемели, в глазах застыли слезы.

«Дорогие шмотки, красивая жизнь — все шелуха. Вот что хотел мне сказать Константин, вот почему являлся мне! Я — мина замедленного действия. И те, кто пошел на убийство Олега и Константина, наверняка охотятся за мной. Им нужна власть — власть над чужими умами, мыслями. Они хотят диктовать. Жизнь под диктовку, жизнь по программе. А все люди — марионетки, всего лишь бездушные фигуры на шахматной доске, где кто-то разыгрывает свою зловещую партию. Что будет с этим простым русским мужиком?»

Герман представил, каким может быть мир, где кто-то дергает за веревочки и диктует всем, как и о чем нужно думать. По сути, нам и так внушают мысли с экранов телевидения, с новостных лент. Пичкают нас своими интерпретациями мировых событий, подталкивают к выводам. Но до этого еще никто не забирался нам в подкорку, не селился вместо души. У нас всегда оставалось право выбора — переключить канал, не читать статьи, не смотреть новости. Мы могли, если захотели бы, сами решать. А подумать только, если вот это право выбора отберут…

«Я уже похоронил себя с той прежней Мариной. Похоронил вместе с любовью. Мне теперь нечего терять. И жизнь моя призрачна, еще одна декорация в чужой постановке. Но я не стану оружием. Никто не станет. Невозможно ломать то, что заложено самой Вселенной. Как солнце должно каждое утро освещать земные просторы, так и люди должны мыслить, должны блуждать и сами находить выход. Все должны жить».

Мужчина и женщина в куртке с соболиным воротником сошли с поезда на Владимирском вокзале. От Суздаля их отделяли двадцать с лишним километров — меньше получаса езды, получаса жизни.

День угасал. Диск светила уже почти коснулся неровной кромки горизонта, готовясь уйти в небытие на священной ладье миллионов лет. Потому что миллионы лет, в вечности и бесконечности, каждый вечер уплывали на ней в сумрачный загробный мир солнца. За спиной «Открывателя Путей»[5] отправлялось на поиски истин забытое божество, чтобы через смерть снова возродиться в этом мире.

Герман спустился и увидел вдали синюю вывеску с белыми буквами, гласящую: «Почта России». И быстрым шагом устремился в ее сторону.

«Закат — мой закат. Вот она — моя ладья».

Только сейчас Герман начал осознавать свое предназначение, невольную судьбу скарабея. У каждого свой путь. И порой не ты его выбираешь… Но пройти до конца или свернуть — «у каждого есть право на выбор», — зазвучали надрывным голосом Гарика Сукачева слова, как натянутая струна, которая вот-вот лопнет. Право на выбор… Есть ли оно у маленьких черных жучков, что так самоотверженно катят навозные шарики с зачатками новой жизни с востока на запад, с востока на запад… От восхода до заката. «И вот он — пункт назначения», — подумал Герман.

Из отделения почты он выскочил полный решимости: «Скоро! Совсем скоро я сделаю выбор. Сам! Им придется с ним посчитаться. Даже кукловод не всегда может совладать с паутиной ниточек. Мы все ходим по кругу. Как наша круглая Земля подчинена циклу, так и жизнь — вечный бег, смена времен, бесконечное повторение. И не так важно, кошка гонится за мышкой или мышка за кошкой, если это движение по кругу». Осталось сделать один звонок и выйти на финишную прямую.

«Вот только очень хочется спать… Как же хочется спать!» Накопившаяся непосильным грузом на плечах усталость сошла лавиной и накрыла Германа с головой. Единственное, чего ему больше всего сейчас хотелось, — просто выспаться.

Герман взбежал по небольшой деревянной лестнице, что вела на второй этаж сразу из небольшого холла гостевого дома. Повернул ключ и с силой распахнул дверь.

— Привет, дорогой! — встретил его звонкий и нарочито радостный голос.

Женская рука изящно держала тоненькую сигарету, слегка откинув от себя хрупкую ладонь тыльной стороной вверх. Два пальчика — указательный и безымянный — зажимали дымящуюся белую палочку. И сквозь табачную завесу виднелась довольная улыбка, специально отрепетированная именно к этому случаю.

— Как? — Герман застыл на пороге. — Ты же хотела только завтра лететь?

Светлана сидела на широкой кровати, закинув ногу на ногу. Ботильоны, как всегда, на высоком каблуке, соблазнительно облегающие ножки и зауженные книзу джинсы — Светлана выглядела шикарно, даже с неким недопустимым лоском, который никак не вписывался в этот уютный уголок. Хотелось стереть ластиком, как досадную кляксу. Герман испытал что-то сродное с неловкостью и стыдом перед изысканной, исконно русской красотой заброшенной церкви, что одиноко возвышалась за окном. Красота же Светланы была агрессивной, словно бросающая вызов, идущая наперекор всему миру со своей правдой, как транспарант на митинге.