В сумрачном лесу - Николь Краусс

машинки, я вдруг догадалась, что меня привезли в дом Кафки. В дом, где он жил один в конце жизни – жил и умер второй раз, в минималистских условиях, о которых мечтал, наконец-то ограниченный только тем, что наверняка было внутри него самого. И что Фридман именно сюда меня и собирался привезти.

Вскоре после этого, может, даже на следующий день, я заболела. Болезнь пришла в виде накатившей слабости и тяжести в конечностях, и сначала я подумала, что просто устала от недосыпа. Весь день до вечера я лежала на кровати, вяло глядя в окно на пустыню, непрерывно меняющуюся на свету. Лежала неподвижно, будто то, к чему я шла, что бы это ни было, меня уже измучило. Когда я начала дрожать, а глухая боль пошла от черепа вниз и по конечностям, я решила, что это психосоматика, чтобы избежать необходимости то ли писать, то ли анализировать, что я на самом деле тут делаю, то ли как следует обдумать то, что, как я уже знала в глубине души, должно было случиться. Я давно не боялась физической боли, но я боялась эмоциональной боли – своей и, даже больше того, – боли, которую я могла причинить своим детям, хотя все во мне рвалось защищать их от этой боли как можно дольше. Навеки, если получится. Но теперь я начала понимать, что могу только отложить их боль, и чем дольше я буду ее откладывать, чем дольше мы с их отцом будем сохранять порядок вещей, в который больше не верим, тем больнее им будет в конечном счете. Я знаю, следует добавить, что я боялась и той боли, которую почувствует мой муж, и я правда очень этого боялась, но сейчас мне трудно написать это предложение. В последовавшие за нашим разладом годы меня неизменно шокировало то, как он себя вел, хотя он все время вел себя практически одним и тем же образом. Мы отошли от нашего брака одновременно, и хотя потом мы оба очень страдали, я искренне считаю, что могла бы всю жизнь испытывать к нему теплые чувства, к этому человеку, с которым я родила детей, который влил в них свою любовь, если бы он не стал человеком, которого я не узнавала. Изменилось не только его лицо, которое я потом еще долго рассматривала с изумлением, но и все его существо. Наверное, часто бывает, что, когда расходишься с кем-то, с кем прожил долгое время, выходят наружу многие вещи, которые подавлялись или сдерживались присутствием другого. Вскоре после окончания отношений человек развивается словно бы молниеносно, как в документальной передаче о природе, где многонедельные съемки нам показывают на высокой скорости, чтобы продемонстрировать, как растение за секунду разворачивает листья, но на самом деле человек менялся все время, просто это шло под поверхностью, и только в новообретенной свободе, в пугающем одиночестве этому подземному развитию можно позволить прорваться наружу и раскрыться на свету. Но между мной и мужем было так много сдержанности и молчания, что, когда мы разошлись и наконец вырвались на собственный отдельный свет и в собственный объем, невозможно было ощущать близость к человеку, который стал после всего этого виден целиком. Может быть, он не хотел, чтобы к нему ощущали близость, или не мог, и я его за это не виню. А теперь, пройдя достаточно далеко по другую сторону горя, я обнаружила, что, думая о нем, испытываю только удивление. Удивление, что какое-то время мы вообще верили, будто движемся в одном направлении.

В какой момент человек покидает брак? Обещанное время, в отличие от любви и заботы, можно измерить, так что вступить в брак с другим человеком – значит привязать себя к нему на время своей жизни. Теперь мне кажется, что я покинула свой брак, выпав из времени, и это было для меня единственным возможным способом, точно так же, как паковать чемодан в тумане бессонницы было единственным способом. Лежа без сна в кровати Кафки, я выпала из старого порядка времени в новый. За окном было только время, и внутри тоже: свет, падавший поперек пола, был временем, и гудение электричества в генераторе тоже, и потрескивание лампочки, тускло освещавшей комнату, свистевший за углом ветер – все это только время, собранное где-то и перенесенное сюда, без всякой привязки к последовательности.

Когда-то давно, до того, как я вышла замуж, я прочла книгу о древнегреческом языке. Я тогда очень интересовалась Грецией и отправилась с бойфрендом на Пелопоннес; мы прожили какое-то время на длинном выступе полуострова Мани, дерзко врезавшемся в море, и пытались писать, но в основном просто отчаянно ругались и трахались в крошечном домике, где было полно крыс. В книге описывалось много интересных деталей, и я помню, что там подробно рассматривались древнегреческие слова, обозначавшие время. Их было два: «хронос» для обозначения хронологического времени и «кайрос» для обозначения периода неопределенной протяженности, в течение которого происходит что-то очень значимое, то есть времени не количественного, а имеющего постоянную природу и содержащего то, что можно назвать «наивысшим моментом». И когда я лежала в постели Кафки, мне казалось, что вокруг меня собралось именно такое время и что, когда мне станет лучше, я постараюсь перебрать и просеять его, чтобы найти тот наивысший момент, вокруг которого весь этот период тайно концентрировалась моя жизнь. Мне казалось очень важным найти эту иголку в стоге сена, потому что этот момент, судя по всему, наступил и ушел, а я так и не поняла, что мне было предложено. Я вдруг уверилась, что момент этот наверняка пришел ко мне в детстве, прилетел, как мошка на свет, но врезался в заслон непонимания, который недавно поставило на его пути зарождающееся чувство ответственности перед всем тем, что от меня ожидалось теперь, когда мне исполнилось восемь или десять, тогда как раньше я жила, распахнув все свои окна и двери настежь в ночь. Я почерпнула эту идею из книги, прочитанной в саду перед фасадом домика, пока на кухне крысы бегали по блокам с грузилами, удерживающим полки, а в саду на заднем дворе мой бойфренд писал страницу за страницей, как бы невинно проводя время, пока я не найду очередную причину излить на него мою ярость, – и еще я узнала из той книги, что в античном искусстве риторики слово «кайрос» относилось к уходящему мгновению, открывающему проход, через который нужно прорываться изо всех сил, всеми силами, что ты в состоянии собрать, если хочешь преодолеть какое бы то