В сумрачном лесу - Николь Краусс
Шрифт:
Интервал:
Чемодан все еще стоял у двери. Как только я коснулась пальцами его ручки, собака тяжело задышала от возбуждения. Я протащила его по пустой комнате под ее неотрывным взглядом. Чемодан был гораздо легче, чем я ожидала. Он был такой легкий, что на мгновение я задумалась: может, армия оставила мне не тот чемодан или Фридман на самом деле ничего с улицы Спинозы не унес?
Я наполнила водой несколько больших банок и положила их в заплесневелый холщовый рюкзак, который нашла в кладовке. На мне все еще было пальто, которое могло принадлежать Кафке, но я не повесила его обратно на вешалку, а застегнула доверху. Потом я последний раз оглядела комнату, в которой, похоже, следов моего пребывания осталось не больше, чем его. Я задвинула тонкие занавески, плохо защищавшие от света. Кадиш для Кафки. Пусть душа его будет завязана в узле жизни. Может, он здесь и жил, но я не могу. У меня дети, которым я нужна и которые нужны мне, и время, когда я могла жить, ограничиваясь тем, что, без сомнения, существовало внутри меня, закончилось, когда они родились.
Я открыла дверь; у собаки сомнений не было. Она забежала шагов на тридцать-сорок вперед, потом повернулась, дожидаясь меня. Похоже, она хотела мне показать, что знает путь и что ей можно верить, она покажет, куда идти. Мебель так и осталась под открытым небом. На пыльной земле стояли сдвинутые вместе тапочки, ожидая любого, кто придет. Скоро начнется дождь и прольется на все это. Я оглянулась на дом, который снаружи казался еще меньше.
Собака поспешила вперед, то обнюхивая землю, то оглядываясь, чтобы убедиться, что я иду за ней. Чемодан я волокла за собой, и он подпрыгивал по неровной земле. То, что сначала казалось легким, быстро стало тяжелым – так всегда бывает. Если я слишком отставала, собака возвращалась и трусила рядом, а когда я останавливалась и садилась на землю, она скулила и лизала мне лицо.
Мы шли много часов. Солнце начало снижаться к западу, отправляя наши тени вперед нас. Кожа на ладонях у меня стерлась и покрылась волдырями, руки потеряли чувствительность, а моя вера в сверхъестественную способность собаки вывести меня истончилась от усталости и страха, что я тут умру и больше никогда не увижу детей, потому что глупо себя вела. Испытывая недовольство собой и не в силах больше тащить эту тяжесть по поверхности пустыни, бывшей когда-то дном моря, я бросила чемодан, который, как я боялась, окажется пустым. Собака на мгновение жалобно посмотрела на него, потом задрала нос и понюхала воздух, как бы показывая, что она уже двинулась дальше.
Когда мы добрались до дороги, было уже поздно. Мне хотелось упасть на колени и заплакать в асфальт, который кто-то взял на себя труд тут проложить. Я поделилась остатками воды с собакой, и мы улеглись поближе друг к другу, чтоб было теплее. Спала я урывками. Было, наверное, почти шесть утра, когда мы услышали шум двигателя, приближающийся с другой стороны холма. Я вскочила. Из-за поворота на полной скорости вылетело такси, и я отчаянно замахала водителю; он ударил по тормозам, плавно подъехал к нам и опустил окно. Мы заблудились, объяснила я ему, и порядком измучились. Он сделал потише музыку мизрахи, игравшую в стереомагнитоле, и улыбнулся, продемонстрировав золотой зуб. «Я возвращаюсь в Тель-Авив», – сказал он. Я ответила, что нам туда же. Он с сомнением посмотрел на собаку, которая напряглась и застыла. Похоже, она готова была при необходимости прыгнуть и впиться зубами ему в горло. Она ни капли не походила на овчарку, ни на немецкую, ни на какую другую, но в итоге Фридман был прав, именно овчаркой она и оказалась. Невероятная собака; подумать только, что я чуть не оставила ее солдату. Выйдя из больницы, я попыталась ее найти. Я почти ожидала, что она будет сидеть ровно там, где я ее оставила, у входа в приемный покой скорой. Но к тому моменту, как меня выписали, она, должно быть, давно ушла. Она сделала свое дело и пошла искать хозяина. Позже я и его искала, но от Фридмана не было и следа. В административном отделе университета Тель-Авива мне сказали, что у них нет данных ни о каком Элиэзере Фридмане – никто с таким именем никогда не работал на факультете литературы или даже на каком-нибудь другом факультете. Я потеряла визитку, которую он мне дал. Я и в телефонной книге посмотрела, но хотя в Тель-Авиве были сотни Фридманов, Элиэзера среди них не было.
Лех-леха
Когда фотографии пришли, на них не оказалось ни развалин, ни пламени. На первой виднелась нога рядом с чем-то вроде цветных пластиковых пакетов. На второй та же нога, но смазанная. На третьей только цветные штрихи. И так далее, пока не загрузилась и не открылась на экране шестая фотография, и Эпштейн увидел глаза ребенка. Мальчика не старше восьми-девяти лет, может, одиннадцати – если учитывать, что от недоедания ребенок растет медленнее. Его лукавое лицо было испачкано, под дугами бровей сверкали темные глаза. Рот у него был закрыт, но все равно казалось, что он смеется. Эпштейн был заворожен и только через минуту осознал, что синий воротник, из которого торчит тонкая шейка, – его собственный, что это его пальто. Он представил, как мальчик пробирается через мусор, перепрыгивает через шины и торопится по переулку, а за ним тянутся наподобие плаща потрепанные полы пальто. Потом лицо на экране внезапно сменил входящий звонок от Шлосса. Он нажал красную кнопку, перенаправив юриста на голосовую почту, которая уже была переполнена.
Было четыре утра. Эпштейн сидел на унитазе, прогоняя горячим душем пробиравший до костей холод. Рулон туалетной бумаги приходилось держать за дверью, но, сделав это маленькое усовершенствование, он стал ценить удобство расположения душевой лейки, прямо под которой имелось готовое сиденье. Он вымылся, не забыв
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!