В сумрачном лесу - Николь Краусс

мне казалось, будто я встретила сама себя в темной долине. Что я сошла вниз и встретила себя в долине ада. Так что теперешняя боль, сдирание шкуры со своей сути, или что там такое со мной сейчас творилось, никак не могла меня прикончить. Боль, как если бы все мое существо отсоединяли от костей. А может, я не боялась боли, потому что верила – моя болезнь, что бы она собой ни представляла, была также формой здоровья, продолжением уже начавшегося превращения.

Должно быть, я попала в глаз бури моей лихорадки, поскольку оказалась в полумиле от дома, не имея ни малейшего представления о том, как я там очутилась. Я смотрела на пятнышко в небе, которое приняла за кружащего надо мной орла. Он закричал, и, словно этот крик испустила я сама, я внезапно почувствовала – то, что рвалось наружу из моих легких, было радостью. Таким же буйным восторгом, какой иногда неожиданно охватывал меня в детстве. Радостью такой сильной, что, казалось, она может разорвать грудь. Она так и сделала – прорвалась наружу, потому что на мгновение я больше не содержалась внутри чего бы то ни было. Я вознеслась прямиком в небо. Разве не в этом смысл экстаза в том виде, в каком его передали нам греки? В том саду на Мани, в любви и ярости, я прочла: «Ex stasis – выйти за пределы себя». Но как бы я ни восхищалась греками, я не могла быть одной из них, а если ты еврей и стоишь в пустыне, полностью покинув свое «я», выпав из старого порядка вещей, то это будет кое-что совсем другое, правда? «Лех-леха», – сказал Бог Авраму, который еще не был Авраамом: «Иди – уходи оттуда, где ты живешь, из земли своих отцов, земли своего рождения, туда, куда я тебе укажу». Но «Лех-леха» на самом деле никогда не относилось к тому, чтобы уйти из земли, где ты родился, за реку, в неведомую землю Ханаан. Прочесть этот отрывок таким образом – значит все упустить, как мне кажется, потому что Бог требовал другого, гораздо более трудного, почти невозможного: чтобы Аврам вышел из себя и освободил тем самым место для того, чем его намеревался сделать Бог.

В оке бури – я не знаю, как еще это назвать. Наверное, именно тогда, во время этого прилива энергии от прекращения боли, я решила вытащить кровать наружу. Протащить ее в дверь было сложно. Пришлось повернуть кровать под углом, чтобы изголовье прошло, и оно, конечно, застряло, и мне пришлось вылезти в окно и дойти до двери со стороны улицы, чтобы вытянуть его. Пока я лихорадочно тянула, собака внутри выла, бегая вокруг другого конца кровати и обнюхивая его. По-моему, она решила, что я собираюсь запереть ее внутри и уйти. Когда изголовье внезапно проскочило в дверь, я упала, а собака пулей вылетела из дома.

Я протащила кровать метров на шесть. С чувством глубокого удовлетворения я расправила простыни и плед в шотландскую клетку и легла под огромным небом. Собака наконец успокоилась и опустилась на каменистую почву рядом с постелью. Она положила морду на край матраса и явно ждала, не придумаю ли я чего-нибудь еще. Когда-то она принесла щенков, может, даже несколько пометов, потому что соски у нее меланхолично свисали с живота. Я размышляла о том, где теперь ее дети. Думает ли она о них когда-нибудь? Может, я с ней потому и разговаривала так: как одно существо, испытавшее то, что требуется для появления в мире новой жизни, с другим таким же существом, у которого в тело с самого зачатия заложена история создания жизни, так что и выбора другого, похоже, нет, кроме как воплотить эту историю. С существом, которое испытало диктат закона создания жизни, прочувствовало, как он движется сквозь тебя, и непонятно, есть ли разница между ним и любовью. Не помню, о чем еще были наши разговоры.

Вечерело, пустыня окрашивалась в охристые тона, температура воздуха была идеальная, и я смотрела, как надо мной проплывает несколько розовых облачков. Результаты моей работы радовали. Настолько радовали, что вскоре я решила вытащить наружу и остальную мебель. Кресло для чтения со старой холстиной, прикрывающей рваное сиденье, рабочий стол и даже пишущую машинку, стопку страниц и каменное пресс-папье, которое теперь будет иметь смысл, потому что без него ветер раскидает страницы. Сначала все это выглядело, как что-то вроде гаражной распродажи в пустыне, но стремилась я вовсе не к этому, так что я долго возилась, двигая кучу выставленных перед домом вещей, меняя расстояния между предметами, выстраивая все это с целью достигнуть некоего невыразимого совершенства. Когда все было почти идеально, но не совсем, я сбегала в дом и принесла тапочки, которые поставила рядом с кроватью, и «Леса Израиля», которые положила на ночном столике.

Меня накрыло усталостью. Сделав еще шаг, я плюхнулась на матрас. Не представляю, как у меня хватило на все это сил. И вот, лежа под открытым небом, я почувствовала близость к той наполненности, присутствие которой иногда ощущаешь под поверхностью всего, невидимой наполненности, как Кафка однажды написал, далекой, но не враждебной, не несговорчивой, не глухой, – наполненности, которая, если мы назовем ее верным именем, может наступить.

Наверное, я уснула. Когда я снова открыла глаза, была ночь, и я дрожала от холода. Глядя в небо на гневные звезды, я поплотнее укуталась в старое пальто. Отыскивая в небе созвездия, я вспомнила тот день, когда мы с бойфрендом проехали весь скрюченный палец полуострова Мани и добрались до предполагаемых врат загробного мира. Прежние жизни всегда к нам возвращаются, но этот конкретный день в течение десяти лет моего брака возвращался ко мне чаще других, и вот теперь я снова его вспомнила. Чтобы заглянуть в узкое устье пещеры, я опустилась на четвереньки, и когда я это сделала, бойфренд задрал мне платье и взял меня сзади. Высокие травинки негромко шелестели на ветру, и, чтобы не закричать, я впилась зубами в его руку. Когда мы вернулись домой, то обнаружили, что в распределительный ящик забралась крыса и сама себя поджарила ударом тока, и той ночью нам только и оставалось, что в темноте сжалиться друг над другом. А теперь, лежа на спине под звездами, я осознала, что именно это и стояло за всей моей греческой яростью: внезапный момент, когда сопротивление уступает место почти ошеломляющей любви. По-моему, я никогда не знала настоящей любви, которая не была бы связана