Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

class="p1">Нина Николаевна! Не могу Вам сказать, с каким интересом проглотила Ваш «Курсив». Читала, не отрываясь. Как умно, с каким тактом написана эта книга. Я узнала из нее много неизвестного мне. Я поверила Вам. Это так редко бывает с «мемуарами» и «автобиографиями». Талантлива вся книга – с первой страницы до последней. Я старше Вас на десять лет и представляю себе девочку на улице Жуковского…[591]

О том, что они обе жили в Петербурге на улице Жуковского, Лиля Юрьевна, в свою очередь, узнала из «Курсива».

Получив это письмо, как свидетельствует дневниковая запись Берберовой, она «долго не могла прийти в себя»[592]. Отвечая Брик, Берберова писала:

Один раз в 50 лет случается человеку пережить такой удар молнии, какой я пережила в день получения Вашего письма. Будто вся жизнь вдруг прояснилась в своей перспективе: загадочной, непредвидимой. <…> Привет самый сердечный и еще раз спасибо. Я не слишком привыкла к ласковым словам: меня здесь совсем замордовали[593].

То, что эмиграция первой волны встретила ее книгу в штыки, Берберова не будет скрывать от своих российских корреспондентов: наличие в «Курсиве» послесловия, в котором помимо полемики с рецензией Гуля упоминались отклики Струве и Слонима, требовало объяснений. И все же фраза, что ее «совсем замордовали», звучит необычно для Берберовой жалобно, в свой черед свидетельствуя об охватившем ее волнении.

Письмо Брик с особой наглядностью подтверждало, что живущий в России читатель был склонен отнестись и к самой Берберовой, и к ее книге с существенно бóльшим интересом и сочувствием, чем ее соотечественники-эмигранты. А отсюда такая запись в ее дневнике: «Итак Люба Эр<енбург>, Шкл<овская> и многие другие прочтут “Курсив” и узнают меня. И я понимаю теперь, что между мною и ими больше общего, чем между мною и женой Бунина, Вишняка, Фондаминского и даже (вероятно) Набокова»[594]. И хотя Л. М. Эренбург и В. Г. Шкловская-Корди непосредственно не отзовутся на книгу Берберовой, это ощущение будут укреплять письма других российских читательниц (и читателей)[595].

Следующие отзывы на русский «Курсив» поступили от двух давних корреспондентов Берберовой – В. Н. Орлова и Д. Е. Максимова. Орлов, как мы помним, читал англо-американское издание книги, и уже тогда ее оценил как важный «документ литературной истории». Но теперь он мог с удовольствием отметить, что «Курсив» написан с большим мастерством[596]. Отзыв Максимова был более развернут. Сказав об исключительной «весомости» книги, ее «незаменимости» по объему материала, Максимов добавлял, что она очень волнует «огромными пластами жизни, которая ее переполняет», а также

…образом автора, все это испытавшего и оставшегося живым, собранным, упругим, острым, очень зорким и не оч<ень> добрым (последнее, видимо, несет особое очарование формы, поскольку доброта нередко ведет к бесформенности). Кажется, что душа автора… не выше жизни, и не ниже жизни, а сама Жизнь с большой буквы, достойная восхищения, вызывающая мобилизацию чувств и, может быть, некоторую настороженность[597].

Максимов поздравлял Берберову «с настоящей, большой, торжественной победой», а также сообщал, что он тоже шел за гробом Блока и что тоже бывал на Бассейной в Доме литераторов[598].

Как Берберова сообщала Владимиру Вейдле: «…переписка с Советским Союзом разрастается – “Курсив” постепенно, очень медленно проникает туда, и я не только получаю письма, но и подарки оттуда»[599]. Берберова, очевидно, прежде всего имела в виду подарки от Л. Ю. Брик, включая флакон французских духов, купленный, видимо, в «Березке». Этот подарок не только растрогал Берберову, но показался ей крайне забавным, и она не упускала удобного случая рассказать о нем знакомым.

Вскоре у Берберовой появился еще один корреспондент, в недавнем прошлом москвич, но теперь живущий на Западе. Этим корреспондентом был А. Д. Синявский, прибывший во Францию в августе 1973 года. Узнав об этом из западной прессы, Берберова послала Синявскому письмо, в котором выражала «глубокую радость», что он в Париже, «искреннее уважение за каждую строку, написанную Терцем», а также самые «дружеские чувства»[600]. В том же письме она предлагала оказать содействие в любых бытовых и не бытовых нуждах, а также выказывала готовность прислать свою книгу, о которой, как Берберова полагала, Синявский уже слышал: «За нелюбовь к православию, самодержавию (народность больше не в ходу) меня за нее эмигрантская критика замордовала»[601].

Не прошло и двух недель, как Берберова получила ответ. Синявский писал:

Дорогая Нина Николаевна! Ваше письмо для меня большая радость – не только потому, что в добром участии мы, как всякие изгнанники, крайне нуждаемся. С Вашим именем для меня всплывает из небытия та русская литература, от которой мы были отрезаны и которую, любя, представляли тем не менее (достаточно плохо, отрывками и урывками) чем-то нереальным, почти бесплотным. Мне очень хочется прочитать Вашу книгу. Я о ней ничего не знаю – только название (очень нравится). Помимо человеческого интереса во мне в данном случае говорит и исследователь, которому предстоит читать курс по русской поэзии ХХ века[602].

Другое дело, что на немедленно высланный Берберовой «Курсив» Синявский отозвался лишь через полгода. Столь долгое молчание он объяснил ей тем, что жизнь в эмиграции неимоверно трудна («в лагере было легче»), что его «задушили лекции» (по приезде он стал преподавать в Сорбонне), что большие проблемы с языком («у Вас хотя бы был язык, а мы с нашим советским образованием на уровне примерно короленковского хохла)…»[603] Взяться за «Курсив» Синявский смог только тогда, когда заболел, зато на рассказ о своем впечатлении слов не жалел, как демонстрирует его взволнованное послание:

…я Вашу книгу прочитал залпом. Книга – прекрасная, настоящая и я плачу над ней и смеюсь как маленький. Очевидно, она сейчас еще слишком близка мне, и я не освободился от слишком личного восприятия (когда восклицания «как похоже!» преобладают). Все же, отстраняясь, могу сказать: качество. И это уже не от моих восприятий зависит. Должен признаться, про Вашу книгу многие из эмигрантов мне говорили плохое. Вы сами, наверное, знаете, что они могут сказать… Когда я начал читать – все сомнения, все предвзятые и заранее внушенные толки начали отваливаться, как короста, и я ожил, и обрадовался, и прыгал с каждым абзацем, когда с каждым абзацем Вы выходили победительницей. Помимо прочего, ведь это – проза. Извините, я изъясняюсь на своем жаргоне в любви («качество», «проза») – для меня в этих рабочих терминах – смысл жизни. Про отдельные портреты (Гум<илева>, Добуж<инского>, Наб<окова>, Мереж<ковского> – вся эмиграция) – я и не говорю. Я только дивился совпадению и точности попадания, и, читая Вас, себя немножко подбадривал, что по книжкам, по скудным фактам, добрался до какого-то сходства с этими мыслями о людях, известных мне только понаслышке. Удивляюсь, понимаю и злюсь, почему Ваша книга не имела должной встречи у соплеменников. Но текст – это текст (опять, извините, жаргон), и он в конце концов перевесит[604].

Письмом Синявского Берберова чрезвычайно гордилась, считая его «не просто посланием одного писателя другому, но литературным событием»[605]. И хотя кое-кто из знакомых Берберовой, кому она показала письмо, нашел его несколько театральным (замечу в скобках, что фраза «смеюсь и плачу как маленький» давала основания для подобного мнения), отзыв такой знаменитости, как Синявский-Терц, производил впечатление. Сама Берберова, впрочем, эту фразу театральной не находила и в ответе Синявскому написала, что она, в свою очередь, «смеялась и плакала», получив его письмо