Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

время крайне скудных средств[576]. Позднее, в Америке, они регулярно встречались, причем дружба сохранялась и после переезда Степун и Кузнецовой в Мюнхен.

Однако появление «The Italics Are Mine» положило дружбе конец, хотя Берберова старалась соблюдать деликатность по отношению к ним обеим. Как Берберова заметила в письме Струве, в ее книге «о Гале [Кузнецовой] одно лестное», а «М<аргарита> Ф<едоровна> С<тепун> не упомянута вообще»[577].

Кузнецова явно обиделась за Буниных, особенно, конечно, за Ивана Алексеевича. Из переписки с Берберовой ей было прекрасно известно, что представлял собой быт в парижской квартире Буниных во второй половине 1940-х, включая стоящий посередине комнаты ночной горшок[578]. Но Кузнецовой, конечно, не приходило и в голову, что эта информация когда-нибудь станет известна граду и миру.

Впрочем, реакция Галины Николаевны не была для Берберовой совершенной неожиданностью. Это прямо следует из ее письма В. А. Зайцевой:

Галю вижу часто – она машинистка в «Голосе [Америки]». <…> Она как всегда – кислая, вялая, скучная, грустная, но очень милая и приятная… до той минуты, когда мы говорим о Париже, ибо тут я начинаю внутренне кипеть – у нее всегда есть слово оправдания всем бунинским мерзостям (она в переписке с В<ерой> Н<иколаевной>). В такие минуты я умолкаю, чтобы не поссориться[579].

И все же Берберова не предполагала, что появление ее автобиографической книги повлечет за собою полный разрыв. Об этом прямо свидетельствовала переписка со Степун, согласившейся держать корректуру «Курсива», но демонстративно обсуждавшей в своих письмах лишь рабочие вопросы, упорно уклоняясь от всех прочих тем. И хотя Степун неизменно передавала привет «от Гали», неоднократные попытки Берберовой растопить лед, выйти на Кузнецову напрямую и наладить сепаратную переписку кончались ничем.

Подобное завершение многолетней дружбы не могло не огорчить Берберову, хотя с осени 1970 года у нее оставалось немного времени, чтобы предаваться рефлексии на эту тему. Шла верстка «Курсива» на русском, которую надо было тщательно вычитывать и быстро отправлять обратно.

Кроме того, в конце октября 1970 года у Берберовой появилось еще одно важное дело. В «Новом журнале» вышла рецензия Гуля на англо-американское издание книги, в которой он не оставлял от «The Italics Are Mine» буквально камня на камне. Эта исключительная по своей грубости и несправедливости рецензия шокировала многих знакомых Берберовой, но особенно – Зивекинга, который стал опасаться, что подобный отзыв отрицательно скажется на объеме продаж. А потому он призвал Берберову написать ответ Гулю и включить его в издание «Курсива» на русском[580]. Этот совет Зивекинг давал не без робости, боясь, что Берберова может рассердиться, но она, напротив, нашла его идею чрезвычайно удачной.

Как свидетельствуют ее дневник и переписка, к работе над ответом Гулю Берберова привлекла целый ряд знакомых, внесших свои замечания и предложения[581]. Окончательный вариант текста назывался «Послесловие к книге “Курсив мой”» и, помимо развернутого ответа Гулю, содержал также краткий ответ двум другим рецензентам англо-американского издания – Струве и Слониму, отозвавшимся на книгу гораздо менее грубо, но тем не менее критически [Берберова 1972: 627–632].

Выхода русского «Курсива» с нетерпением ожидали не только друзья, но и недруги Берберовой, хотя причины их нетерпения были, естественно, иными. Характерно в этом смысле письмо Юрия Терапиано Владимиру Маркову: «Об ее [Берберовой. – И. В.] английской книге в русской прессе, кроме Р. Гуля, никто не пожелал писать, но когда выйдет ее русская версия – вряд ли она останется без ответа»[582].

Однако надежды Терапиано, а также, видимо, многих других эмигрантов первой волны, не оправдались. Книга вышла весной 1972 года, но желающих «ответить» Берберовой в русской прессе не нашлось, хотя, как вспоминает Зинаида Шаховская, в те годы главный редактор «Русской мысли», она предложила «Вейдле, Слониму, Адамовичу и Струве разобраться в книге и написать в газету. Но они все отказались…» [Медведев 2011: 144].

По словам Шаховской, они все отказались потому, что в книге было слишком много неточностей, но это утверждение вызывает сомнение. Вейдле был близко дружен с Берберовой и выступать против нее не стал бы ни при каких обстоятельствах. Адамович с Берберовой к тому времени как бы помирился, и снова портить отношения ему вряд ли хотелось. Струве и Слоним высказались об англо-американском издании «Курсива» в главных славистских журналах, и повторять уже сказанное как в их собственных рецензиях, так и в рецензии Гуля не имело смысла. К тому же в русском издании «Курсива» Берберова убедительно опровергла ряд главных обвинений Гуля, а обнаруженные им и другими критиками ошибки были исправлены[583].

Зато в английской и американской славистской прессе выход русского «Курсива» был отмечен без промедления[584]. Рецензенты констатировали несомненную важность книги в качестве главного источника информации по истории русского зарубежья, а также детально перечисляли ряд преимуществ русского издания перед английским.

От читателей, в свою очередь, шли поздравления. Отвечая на эмоциональное письмо Сечкарева («…Начал читать и восторгаюсь: насколько это лучше, чем английская версия…»[585]), Берберова писала:

…Вы не исключение в суждении о моем КУРСИВЕ. Отовсюду мне пишут и говорят, что это «другая книга», чем была английская версия. Почему? Вероятно потому, что все-таки, несмотря на мою не-знаменитость и в общем – «ничтожество», у меня есть голос, манера, метод – как хотите называйте (а может быть, и с т и л ь) по-русски, который в переводе пропал[586].

С энтузиазмом отозвался на книгу и Роман Якобсон. Получив от Берберовой экземпляр «Курсива», Якобсон писал: «Дорогая Нина, спасибо за книгу и за душевные слова. Она донельзя русская, и русская речь ей больше к лицу. <…> А если зоилы злятся и зудят, этого, говоря по-формалистски, от них аллитерация требует…»[587] А в другом своем письме Якобсон добавлял: «Чем больше я думаю о твоих воспоминаниях, тем более я ценю их»[588].

Нет сомнений, что поступавшие из Америки и Европы отклики были для Берберовой очень важны. Однако главные приятные сюрпризы ждали впереди – когда начали приходить письма от российских читателей, до которых дошла ее книга.

* * *

Своему бывшему аспиранту Бенджамену Дису, к тому времени профессору в одном из американских университетов, Берберова писала:

Моя жизнь очень сильно изменилась после появления моей автобиографии (The Italics Are Mine, Harcourt Brace, 1969), и особенно после выхода русской версии книги в Издательстве Финка в Мюнхене. Меня всюду приглашают, предлагают читать лекции, зовут на защиты диссертаций в университеты на западном побережье, у меня появились новые (знаменитые) друзья, и т. д. Книгу читают в Советском Союзе, и мне пишут оттуда, причем иные из этих корреспондентов совершенно неожиданны[589].

Наверное, самым неожиданным для Берберовой новым корреспондентом была Л. Ю. Брик, автор первого отклика на издание «Курсива» на русском. На письмо от Брик Берберова никак не рассчитывала, и не только потому, что они не были лично знакомы. Жившая в Париже сестра Лили Юрьевны, Эльза Триоле (к тому времени, правда, уже покойная), относилась к Берберовой неприязненно (они были в разных политических лагерях), да и к Ходасевичу у обеих сестер имелись счеты – из-за его крайне резких нападок на Маяковского. И конечно, Берберову изумило, что первым на книгу откликнулся не кто-то из «внутренних эмигрантов», а «близкий к пирогу» человек[590].

В письме, дошедшем до Берберовой меньше чем за неделю, Брик писала: