Полцарства - Ольга Покровская

– Не волнуйся, главное – Моцарт! – успокоил его Илья Георгиевич и вздохнул, завидуя молодёжи. – Я тебе вот что хотел сказать: вы, когда пойдёте, обязательно зайдите в буфет. Хороший театральный буфет – это особое впечатление. Можно взять кофе с пирожным, не знаю, какие там сегодня в моде, а можно даже и шампанского, под бутерброд с рыбкой…

– Да это всё равно ещё не скоро! – оборвал старика Лёшка. – Ну что, я к ней?

Досадная для Лёшки комбинация с билетами, концертными и железнодорожными, возымела действие, и ровно такое, как предрекал мудрый Илья Георгиевич. Ася смягчилась, снова затеплилось в жизни что-то любящее, домашнее. В этом тепле Лёшка окончательно признал своё поражение: пусть вертят им как хотят, только не вышвыривают на мороз одиночества!

На территорию приюта он хотя и не захаживал, но Асю частенько встречал у входа в парк, дожидаясь её звонка в «стекляшке» с чебуреками и пивом. А в минуты досады, которые всё же бывали, приучился себя вразумлять: ну а ты чего хотел, брат? Она же у тебя добрая, искренняя. Не «барби», слава богу, а человек!

Давно прошли вымоленные Саней две недели отсрочки, но пока никто не посягал на Пашкин приют. Тем временем снег со всего леса сбежал в канавы и потёк через край. Земля жадно выпила воду. Вошла в силу тёплая ветреная весна.

На полянке у шахматного павильона проклюнулись жёлтые цветы. Наташка мигом связала государю тюбетейку из ниток цыплячьего цвета – чтобы тот гармонировал с мать-и-мачехой. Пашка примерил её и, хмуро глянув в бочку с водой, снимать не стал.

Под апрельским солнцем его лицо загорело тихим, чудесно ровным загаром с оттенком золота. Никто из граждан Полцарства не сомневался: только особенные, таинственные и нежные отношения человека с природой могут окрасить кожу в такой драгоценный цвет! А вот у «приютских» девушек от солнца лицо розовеет, а бывает, ещё и облупится нос!

В одну из суббот Пашка устроил домику трёпку – отмыл его с ног до головы, включая все оставшиеся в наличии стёкла. Теперь солнце прожигало комнату насквозь, вонзало стрелы в южные окна и, пробив северные, растворялось в кустарнике. В лучах света шахматный павильон стал совсем призрачным. Невесомо он парил в дыму грядущей зелени, так что солнечным утром в него бывало трудно поверить.

В собачьем загончике тоже был наведён порядок. Прошлогодние листья вымели, домики почистили, отмыли игрушки, выстирали подстилки. Взбудораженные весенними запахами собаки толклись на площадке, ожидая своей очереди на прогулку по парку, а Джерик, мудростью и послушанием отстоявший свободу, возлежал на подушке от старого кресла, грея больные суставы под ярым апрельским солнцем.

В выходные во дворе шахматного павильона запахло краской – попечители Полцарства взялись подновлять оконные рамы, красить ступеньки и лавки – словно больше никто и не собирался их выселять. К тому же на майские праздники ими было придумано мероприятие, одобренное начальством парка в лице добрейшей Людмилы, – серия мастер-классов для детей и родителей под названием «Рисуем питомцев».

«Фишка» заключалась в том, что приготовленные Асей образцы рисунков обладали несомненным сходством с обитателями приюта. По окончании бесплатного урока дети и взрослые могли познакомиться с животным, послужившим моделью, и даже поправить рисунок с натуры – в компании художника Аси Спасёновой и начинающего кинолога Паши Трифонова.

Поначалу Пашка ворчал, но в итоге признал идею правильной. Может, так и найдутся хозяева, на которых, к тому же, можно будет внимательно посмотреть, прежде чем доверить им друга.

Вокруг шахматного павильона, где должны были проходить занятия, планировалось расставить фанерные щиты с портретами приютских собак. Плакаты были поручены Асе. Именно тогда, за работой, она поняла, что в рисовании, с которым совсем было распрощалась, скрыта возможность проникновения в суть вещей.

Рисуя Тимку-безлапого, она догадалась, откуда берётся его неистощимая радость. Тимка мчится в душе на всех четырёх, просто с некоторых пор левая передняя лапа стала бесплотной, как ангельское крыло. А Василиса-падучая во время сеанса открыла ей тайну, что помнит свою прежнюю семью и часто в пелене обморока видит лицо хозяйки, лифт, грязный коврик у двери и вешалку с пропахшей дождём одеждой. И всё это мило ей, как мило человеку его детство и отчий дом.

Первым был готов плакат, посвящённый Гурзуфу с Марфушей. Старинные друзья предлагались к усыновлению парой, желательно на зимнюю дачу и с непременным условием – «не на цепь». Ася гордилась получившимся рисунком: на вьюжной улице, у заледенелого водостока, свернулись клубком две замёрзшие псины – Гурзуф и Марфуша. А над ними в зимнем небе радужным облаком колышется собачья мечта – уютный дом, Марфуша на крыльце в объятиях румяного мальчика, а внизу у ступеней Гурзуф преданно поднял морду на маму с папой.

Всё это, слезливое и миленькое, что так ненавидела Ася в своей работе, теперь казалось ей превосходным, поскольку могло разжалобить публику. Щит был установлен возле ветеринарного пункта. Татьянины посетители замедляли ход и одобрительно разглядывали рисунок. Впервые в жизни Ася подумала, что её художественный навык не так уж плох, раз есть шанс приманить на него собачье везение.

Ушёл надрыв, Ася успокоилась и стала счастлива простым счастьем, которое обычно приходит после избавления от какого-либо жгучего противоречия. Всё перетряхнулось в её жизни и устроилось наново. Теперь она занималась делом, и даже многострадальный Лёшка снова стал казаться ей милым и любящим, вполне подходящим, чтобы прожить с ним добрую жизнь. Хорошо было и то, что брат Саня при встречах взглядывал на неё без прежнего тягостного беспокойства, с надеждой, как будто Ася шла на поправку после опасной болезни.

Может быть, только один человек на свете – Курт – видел, что дом Асиного счастья собран из хлипких досок. Временное укрытие не защищало от вторжений – Ася трепетала в нём, и точно так же на всех ветрах трепетал, раскрываясь, позднеапрельский лес. В этой быстрой весне, в солнце, ещё не закрытом зелёными кронами, Курт впервые за последние годы различил не скрежет, а музыку – лёгкое кружение в ритме вальса.

Навёрстывая упущенное, он набрал работы и теперь забегал в приют лишь ненадолго. По дороге покупал пару больших брикетов пломбира. За столом в шахматном домике они делили мороженое и раскладывали по тем самым чашкам, из которых зимой пили чай. Упаковку вылизывал Джерик.

Иногда зыбкий от света приют сводил Курта и Асю наедине – на лавке или в подсобке за мытьем мисок, и тогда между ними случались короткие тревожные разговоры, нарушавшие Асин мир.

«У нас тут, в реальном времени, происходит какая-то вечная история, и кого-нибудь, конечно, распнут, – сказал однажды Курт. – Мне даже кажется, что я отчасти апостол, возможно, будущий евангелист! Или, может, Иуда?» И вдруг зашёлся тихим смехом, так что смущённой Асе пришлось с мисками в руках пережидать припадок.

Почти все часы апреля, проведённые им на земле Полцарства, Курт записал на диктофон. Он приходил, вешал фонограф на ветку – сегодня здесь, завтра там, и звук незаметно капал – как берёзовый сок. Этот сок был сорным, с угольками собачьего лая и золой человеческих голосов. Иногда в нём попадались янтарины – неземной красоты птичья трель или гремящий вихрь ветра. Полный всхлипов и потрескиваний, ломающийся, как у подростка, голос леса был оцифрован и сохранён для потомков.