В любви и на войне - Лиз Тренау

* * *

Путь домой был гораздо легче. Руби уже так натренировалась, что по звуку мотора могла предсказать, когда нужно переключать передачи, еще до того, как Фредди просил ее об этом.

Объезжая выбоины, он описывал сражения, которые бушевали на каждом участке, мимо которых они проезжали. Руби заметила, что возвращались они немного другим путем – пейзаж был незнакомым. Фредди притормозил и остановил машину на высоком обрыве.

– Что-то случилось?

– Я просто подумал, что вы захотите посмотреть, где я находился в последние несколько недель войны.

Руби проследила за направлением, куда он указывал пальцем, и увидела извивающуюся крутыми зигзагами сеть траншей вдалеке: паутина глубоких рвов, окаймленных грубыми деревянными досками и мешками с песком в океане голой земли и колючей проволоки.

Раньше она представляла себе, что траншеи должны быть шириной с плечи человека, всего несколько футов в глубину и в лучшем случае несколько ярдов в длину, как те ямы, которые роют на дорогах, когда прокладывают водопровод. Но эти были достаточно широкими, чтобы в них могли пройти сразу трое, и достаточно глубокими, чтобы человек мог стоять прямо и его не было видно. На дне были уложены деревянные настилы и через равные расстояния были вырублены ступени. Она понятия не имела, что траншеи могут быть такими просторными, как улицы маленького городка, глубоко зарывшиеся в грязь.

Она все смотрела и смотрела, пытаясь разобраться во всем этом, представить, как люди могли выживать здесь, под постоянным шквалом снарядов, как они справлялись со страхом и запахом смерти, витавшем вокруг них.

– Знаешь, все было не так уж плохо, – сказал Фредди. – По крайней мере, рядом всегда были друзья и ты знал, что они всегда начеку. Ты доверял им свою жизнь, а они доверяли тебе свои. Мы жили вместе, спали, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. – Он остановился на мгновение. – Никогда не знал ничего подобного вне армии. В обычной жизни такого не встретишь. Мы научились определять по звуку летящего снаряда – в нашу сторону он летит или нет; по направлению ветра предугадывали, могут ли травить нас газом, и успевали к этому подготовиться. Мы даже привыкли к звукам взрывов. Единственное, к чему мы никогда так и не смогли привыкнуть, – ко вшам и крысам.

В своих письмах Берти никогда не описывал условий жизни, и теперь она знала почему. Она как-то представляла себе, что каждый день они идут в бой, потом возвращаются в бараки или как минимум в палатки, где могут помыться и поесть в солдатской столовой. По крайней мере, именно так Берти описывал свой учебный лагерь. Но не тут, не на передовой. Тут они ели, спали и выживали в этих грязных траншеях, у них не было никаких укрытий – ни от природных стихий, ни от снарядов, ни от газовых атак и тому подобного. Они шли вперед, на линию фронта, когда приходил их черед. Как мог Берти, который всегда ценил комфорт, которому всегда требовалось дополнительное одеяло в постели, выживать в этом ужасном месте?

Фредди указал на ряд деревьев в трехстах метрах от них:

– Это немецкая линия. В тихую ночь мы слышали, как они разговаривают, как иной раз слышишь соседей по улице. Как они пели, иногда играли на губной гармошке. Фрицы пели все время, точно так же, как и мы. Думаю, чтобы поддержать боевой дух. Мы даже перекрикивались друг с другом через нейтральную полосу – что-то типа «спокойной ночи» или «не угостите ли сигареткой» и тому подобное. Но когда наступал день, мы снова поливали друг друга артиллерийскими снарядами. К этому привыкаешь, как и ко всему остальному.

Руби всегда рисовала себе более героическую картину: солдаты – с примкнутыми штыками и бегущие, спасающие свои жизни враги. По крайней мере, именно так это изображалось в «Иллюстрированных лондонских новостях».

– И все это из-за нескольких миль бельгийской земли! – прошептала она.

– Иногда даже меньше, – сказал Фредди. – Мы прорывались вперед, занимали их окопы, а потом нас оттуда выбивали и мы отступали, пока снова не оказывались там, откуда начали три недели назад.

– Должно быть, тяжело снова увидеть это место.

Он вздохнул, расправив плечи.

– Я просто хотел вспомнить тех людей, которые не вернулись домой. Очень скоро здесь разровняют эти места, снова распашут их под сельскохозяйственные угодья, и все забудется.

В этот момент они услышали первый раскат грома; над бывшими немецкими окопами на востоке клубилась зловещая пурпурно-черная туча, и на землю упали первые капли дождя.

– Давай поедем, пока эти дороги не превратились в грязь, – сказал Фредди, заводя мотор.

Сверкающие вспышки молний освещали страшную сцену, которую они покидали. Мокрая грязь жутко мерцала на фоне потемневшего неба; сломанные деревья и витки колючей проволоки казались лишь зловещими черными силуэтами на горизонте, где грозовые тучи на мгновение разошлись, открывая невероятно яркую полоску голубого неба.

Когда они добрались до Хоппештадта, дождь уже лил вовсю, заполняя водостоки, и лужи на площади превратились в настоящие озера. После того как они высадили Марту и Отто у гостиницы, они поехали в гараж.

– Мне будет жаль прощаться с этой старушкой, – сказал Фредди, заглушив мотор. – Именно такой санитарной машине и ее команде я обязан своей жизнью.

– Твоя… рука?

– Угу.

– Скажи мне, Фредди. Расскажи, как это случилось. – Повисла долгая пауза. – Не волнуйся, если не хочешь…

Он вздохнул:

– Все было так. Вражеский артиллерийский огонь загнал нас двоих в ловушку в воронке от снаряда – глубокой яме с крутыми скользкими краями и огромной лужей на дне, в которой плавали смердящие разлагающиеся тела – прости за такие подробности, но так оно и было.

Она замерла.

– Продолжай.

– Бог мой, каждый день лили дожди – точно такие, как сейчас. День за днем, день за днем, заливая траншеи и превращая землю в скользкую липкую глину. Мой приятель Чарли был ранен в ногу, а я – в руку, но мы считали, что сможем вернуться к своим, как только закончится обстрел. Мы даже поздравляли друг друга с тем, что получили по легкому ранению, которое обеспечивает отправку на родину, и, пока ждали затишья, рассказывали друг другу, что будем делать, когда вернемся домой, – сколько выпьем, сколько всего съедим и куда пойдем. Ну, знаешь, все эти солдатские разговоры. Так что мы ждали и ждали, держась за края воронки, чтобы не соскользнуть вниз, в самую грязь. Каждый раз, когда мы высовывали головы над краем воронки, они в нас стреляли – мы были довольно близко от немецких позиций, и они били прицельно, так что особо рисковать не стоило. Так прошла ночь, а за ней день. И все время лил этот чертов дождь, и целый день продолжался обстрел. Наши фляги опустели, и мы лежали с открытыми ртами, ловили дождевые капли. С наступлением следующей ночи Чарли стал стонать и бредить. Мне приходилось зажимать ему рот рукой, потому что немцы услышали бы нас и устроили бы нам кромешный ад. Но к утру он стонать перестал.