Услышь меня, чистый сердцем - Валентина Малявина

Истец и прокурор удивленно застыли, глядя на меня.

Адвокат тихо мне сообщил:

— Прокурор собирается сегодня речь держать.

— Пусть держит.

— Пожалуйста, не волнуйтесь, — успокаивал меня адвокат.

— Я не волнуюсь. Правда-правда. Меня не волнует этот дурной спектакль. Прокурор в этом спектакле исполняет роль злодейки. Ей бы надо играть эту роль мягче, потому что и внешне, и внутренне она — само зло. Уверена, что она репетировала свою речь вслух и громко.

Мне стало очень смешно, когда я представила себе, как прокурор дома во весь голос репетирует обвинительную речь.

Я опять засмеялась. На этот раз совсем громко. Нет, я не нарочно смеялась, я не злила их, просто так получалось.

Прокурор и общественный истей снова внимательно посмотрели на меня.

Стараясь пронзить меня взглядом, прокурор совсем сощурила глазки и собрала ротик в ниточку.

— Прокурор замужем? — спросила я у адвоката.

— Непохоже.

Вернулась судья и привела за собой свиту — заседателей.

Наконец вызвали свидетельствовать Поташникова — врача «скорой». Он не спеша вошел в зал, посмотрел на меня и поклонился. У него ясный взгляд. Доктор внимательно выслушал вопрос и стал рассказывать, как все было, хотя оговорился, что с тех пор уже прошло пять лет и, возможно, что-то и ушло из памяти.

— Впрочем, главное не забылось, — добавил он.

И начал свой рассказ.

— Вызов был на ножевое ранение, но у нас была пересменка, а фельдшер одна не имела права выехать на такой вызов. Когда пересменка закончилась, раздался повторный вызов, и мы поехали.

Адрес я хорошо знал, потому что часто бывал на выездах у жильцов этого дома — актеров Театра Вахтангова. Но подъехать к дому мы долго не могли из-за ремонта улицы. Она была загорожена с обеих сторон. Когда все-таки подъехали и стали подниматься по лестнице, нас встретила Малявина, она спросила, почему мы так долго не приезжали. Я ей сказал о пересменке и о том, что долго искали подъезд к дому.

Я вошел и увидел Жданько. Он лежал по диагонали комнаты и был мертв. Я сказал об этом Малявиной, но она как будто не услышала меня, она сказала: «Помогите же ему!» Осматривая Жданько, я трижды повторил, что он скончался. Услышав крик фельдшера, я обернулся и увидел нож в руке Малявиной. Она намеревалась перерезать себе вены… Я резко выхватил нож и поранил ей руку. Началось обильное кровотечение. До этого ни на ее лице, ни на руках, ни на вещах в комнате крови я не видел. У Жданько было внутреннее кровотечение, поэтому на его одежде было незначительное количество крови.

Приехали милиция и работники прокуратуры. Я предложил Малявиной ехать в Склифосовского, потому что ей была необходима помощь, ей надо было срочно наложить швы на раны на пальцах правой руки. Порезы были глубокие, потому что нож был остро заточен.

Приехал Проскурин. Он и Малявина плакали, громко кричали. Я чувствовал, что они очень переживают.

Судья задал вопрос доктору:

— В машине по пути в Склифосовского вы спрашивали у Малявиной, что произошло?

— Нет, не спрашивал. Она была в состоянии аффекта, не плакала.

Прокурор спросила:

— Она была спокойна?

— Она казалась спокойной, но это и есть аффект, — пояснил доктор.

Прокурор продолжила свой допрос.

— Вы задержались. Точный ли адрес дала вам Малявина?

— Да, точный. Его нам сообщила диспетчерская. И дом по этому адресу я хорошо знал, — повторил доктор.

Адвокат попросил:

—. Еще раз, пожалуйста, ответьте: когда вы увидели кровь на руке у Малявиной?

— Тогда, когда я выхватил у нее нож, которым она хотела себя ударить.

Мне подумалось: «По лицу можно определить человека. К счастью, я не ошиблась в докторе Поташникове».

Я видела, что прокурор зла, очень зла. Не будет она сегодня держать слово.

Так и получилось.

…На следующих заседаниях выступали незнакомые люди. Их монологи, лишенные правды и логики, превращались в плохо исполненные концертные номера.

Я несколько раз делала заявление о замене состава суда. Но мои судьи делали вид, что никаких заявлений от меня не было. И продолжали свое безобразие. Все попытки изменить ход процесса уже не имели значения.

И вот судья предоставляет слово прокурору.

Та торжественно поднялась и высокомерно смерила меня взглядом. Я опять представила, как она репетировала свою речь дома. «Не получится у нее слово», — подумалось мне.

Прокурор начала очень громко. Связки были не разогреты для такого сильного звука, и она закашлялась. Не извиняясь, снова попыталась говорить, но съехала чуть ли не на фальцет и опять закашлялась.

Я неотрывно смотрела на нее, а она никак не могла начать.

Было такое впечатление, будто прокурор находится под моим гипнозом. Мне стало неприятно, даже противно стало, что мое сознание и мои нервы так подключены к этому злобному существу.

Я вздохнула и отвернулась.

Прокурор начала обвинять меня.

С каждым упреком в мой адрес она распалялась и все больше вдохновлялась. В результате я получилась исчадием ада.

Тогда, перейдя на самый звонкий голосовой регистр, прокурор четко, как командующий военным парадом, почти прокричала:

— Прошу признать Малявину виновной по статье 103 УК РСФСР (умышленное убийство. — В. М.) и назначить наказание сроком… — прокурор выдержала паузу, — сроком на десять лет лишения свободы.

Десять лет — высшая мера наказания по этой статье.

Объявили перерыв на сорок минут, но из зала никто не уходил, пока меня не увели.

Конвой притих. Предложили водички. Камеру не открывали.

— Сейчас адвокат придет. Посиди здесь.

Молча сидим, ждем адвоката. Он, естественно, заступался за меня. В конце неуверенно сказал:

— Я хочу верить в гуманность нашего суда и надеюсь, что суд оправдает Валентину Малявину. Я прошу суд об этом, — искренне и тихо добавил он.

Снова объявили перерыв на десять минут.

Адвокат, не скрывая своего плохого настроения, подошел ко мне и сказал:

— Сейчас вам будет предоставлено последнее слово.

— Но я не готова к нему. Вам надо было заранее предупредить меня.

— Я ничего не знал о сценарии сегодняшнего судебного заседания. Думаю, что с их стороны все это продумано. Помните только об одном: у них нет ни одного доказательства вашей виновности.

Я сказала:

— Они совершают преступление на глазах у всех. Как же они будут теперь жить?