Пушки царя Иоганна - Иван Оченков

– Да, великолепная, несравненная панна Агнешка Карнковская, самая прекрасная девушка во всей Речи Посполитой!

– Ишь ты… – озадаченно хмыкнул Анциферов, которому любопытно было взглянуть на первую польскую красавицу, но роспись в Можайск сама не отнесется, и хочешь не хочешь, надо было бежать. – Слушай, Ян, мне теперь недосуг, а как вернусь, так покажешь мне свою зазнобу.

Быстро выпалив это, парень кинулся к коновязи и, птицей взлетев в седло, поскакал в город. Оставшись один, Янек шел, не разбирая дороги и продолжая блаженно улыбаться. Судьба до сих пор не часто баловала сироту, так что неожиданное пленение молодой человек воспринял как очередной ее удар. Что проку возмущаться по поводу непогоды или напротив – жаркого солнца? От твоих стенаний все равно ничего не изменится! Впрочем, положа руку на сердце, жизнь его если и переменилась, то уж никак не к худшему. Захвативший его Михальский вечно где-то пропадал и передал своего пленника самому царю. Тот, пару раз поговорив с ним, казалось, совсем потерял интерес и поручил его попечению Анциферова. Поначалу они смотрели друг на дружку с подозрением, но потом сошлись. Спали под одной телегой, ели из одного котелка, пили из одной чаши. Первак рассказывал Янеку о Москве, а тот ему о Вильно, Кракове и других городах, в которых ему довелось побывать. Никто в московитском лагере не заставлял Корбута работать, не помыкал им и уж тем более не оскорблял. Разве что часовые.

– Куды прешь, зараза? – вывел литвина из задумчивости зычный голос караульного, разом напомнив, что он в плену.

– Человек образованный сказал бы: «Кво вадис, инфекция»[53], – назидательным тоном ответил он здоровенному стрельцу, чтобы не показать испуга.

– А будешь лаяться по-непонятному, в рыло дам! – широко улыбнувшись, посулил ему часовой.

– О времена, о нравы! – воскликнул патетически Корбут, но испытывать судьбу более не стал и, опасливо покосившись на пудовые кулаки караульного, повернул назад.

Первушка тем временем доскакал до города и в воротах наткнулся на Пожарского, который в сопровождении челяди куда-то направлялся. По военному времени, князь и его спутники были в бронях, только у самого Дмитрия Михайловича вместо шлема на голове обычная шапка с соболиной опушкой.

– Господине! – закричал парень, спрыгнув с коня и поклонившись прославленному воеводе.

– Чего тебе? – развернулся в его сторону князь.

– Вот, велено в руки передать, – еще раз поклонился Первак и подал роспись.

Пожарский, в отличие от многих бояр, был не только грамотен, а скорее, даже хорошо образован, так что, подхватив грамотку, быстро прочел ее содержимое и нахмурил брови.

– Пушки лишними не будут, – задумчиво проронил он, – но на стены их сразу не затащишь… Ладно, государь мне сказывал, что отдаст пушки, у ляхов захваченные. Сейчас пошлю людей за ними.

– Не прикажешь ли чего, князь Дмитрий Михайлович?

– Ступай с Богом, да скажи: все сделаем, как государь повелел.

Вернувшись после разговора с воеводой в лагерь, Анциферов кинулся к царскому шатру и застал там прелюбопытнейшую картину. Вышедший из шатра государь на чем свет стоит материл валяющегося у него в ногах боярина.

– Да лучше бы ты сам утонул, песий сын! Чтоб тебя, проклятущего, все окрестные русалки защекотали скопом и к сожительству принудили!

Толпящиеся вокруг свитские смотрели на провинившегося боярина без малейшей приязни, похоже, прикидывая уже, где его ловчее будет повесить. Царь, однако, приказа о расправе не дал и, закончив ругаться, коротко приказал, будто сплюнул:

– Пшел вон отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели!

Первушка бочком протиснулся к стоящему неподалеку Янеку и тихонько спросил:

– Чего это тут стряслось?

– Кажется, этот боярин…

– Князь Петр Пронский…

– Да, наверное; так вот, он должен был доставить пороховой обоз, но по какой-то причине порох, им доставленный, оказался подмоченным. То ли под дождь попали, то ли при переправе намочили.

– Беда-то какая!

– Угу, – неопределенно буркнул литвин, внимательно наблюдая за царским шатром, как будто высматривая кого-то.

– Первак, где тебя черти носят? – беззлобно ругнулся подошедший к ним Пушкарев.

– Да как же, Анисим Савич, сам же посылал с росписью к князю Пожарскому!

– Верно, посылал, – вспомнил полуголова, – ну и что, отдал роспись-то?

– А как же; Дмитрий Михайлович велел передать, что все исполнит, как государь повелел.

– Исполнит, куда же он денется, – вздохнул Пушкарев, – вот только теперь без ляшского зелья. Пушки и ядра отдадим, а порох себе оставим.

– Нешто все так худо?

– А-а!.. – махнул рукой, поморщившись, Анисим и продолжил: – Ты вот что, бери в охапку своего литовского дружка и ступайте-ка оба к государю.

– Зачем? – испугался Анциферов.

– А вот там и узнаешь… идите, кому сказано!

Делать нечего, пришлось Первушке, взяв с собой Янека, идти к царскому шатру. Государь к тому времени уже зашел внутрь и дорогу им преградили скрещенные протазаны податней.

– Куда вас нелегкая несет? – хмуро спросил один из них, рослый детина в посеребренном панцире и шлеме.

– Государь велел…

– Нет, ну ты посмотри, какие сановные люди! – едко воскликнул второй, несколько более тщедушный податень, одетый точно так же. – Их, оказывается, государь кликнул…

– Не говорили про вас ничего, – решительно перебил его здоровяк, – шли бы вы, болезные, отсюда подобру-поздорову, пока целы, уж больно царь нынче гневен!

– Государь велел, – насупившись, повторил Анциферов.

– Ничто, другой раз будешь знать, как рындам и податням дорогу переходить! – злобно прошипел второй. – Иди отселева, пока ратовищем[54] не огрел!

Тут из шатра выглянул сам Михальский и, увидев, что Первушка с Янеком уже пришли, велел их пропустить.

– А вот и они, прекрасная панна, – воскликнул я, увидев входящих молодых людей. – Насколько я понимаю, с паном Корбутом вы знакомы, а второго зовут Акакием Анциферовым.

– Паном Корбутом? – с непередаваемой интонацией, в которой удивление смешалось с легким сарказмом и презрением, воскликнула Агнешка. – Ах, это ты, Янек…

– Счастлив видеть вашу милость в добром здравии, – пролепетал литвин, едва не упав в обморок при виде предмета своей страсти.

– Ну, насколько я понимаю, ваш старый знакомый – шляхтич, а потому «пан», – широко улыбнулся я.