Вода в озере никогда не бывает сладкой - Джулия Каминито

тарелки в ресторане, не будешь получать деньги в конверте, без страховки, без отпусков…

– Где-то я уже это слышала.

– Слышала? Конечно, это ведь про нашу жизнь.

– Твою жизнь.

– Твоя жизнь и есть моя.

На несколько секунд повисает тишина, эти мгновения будто поглощают меня, ее фраза – как укус, она клыками впивается в меня, мне нужно отреагировать, держать дистанцию. Моя жизнь – не ее, она моя, это она соревнуется со мной, я ее строю и разрушаю; и я реагирую, но как Пиноккио, которого кит проглотил вместе с планктоном, я прыгаю, лягаюсь, пытаясь вернуться в открытое море, всплыть на поверхность, плыть по наитию, нет, я не дам ее словам меня сожрать, не окажусь у нее в горле вместе со слогами и звуками. Я с яростью смотрю на мать, вскакиваю со стула, как будто села на иголку, я чувствую зуд внизу живота, где-то в трусах, сжимаю ягодицы и пытаюсь силой выпихнуть его оттуда, но это неприятное ощущение уже где-то внутри, ищет место, где бы свить осиное гнездо: вот что такое наша жизнь, наше материальное состояние, наша крыша над головой, наша кухонная утварь, наше будущее, наши инвестиции в него, наши покупки к ужину, наши деньги, которых нет.

– Моя жизнь – не твоя! – громко кричу я, и крик этот поднимается из самой глубины, он исходит от маленькой меня, из моих влажных внутренностей, я чувствую, как разверзается земля, как падают деревья – вот они, обвалы и оползни, – лицо разгорелось, волосы встали дыбом, как от электричества, ноги чешутся, а там, во мне, какое-то разгневанное, гнусное создание не может больше выносить никаких сдерживающих мер.

Массимо медленно поворачивается ко мне лицом, как будто совершает нечто невозможное для себя, он с жалостью мысленно смотрит на стены, стиральную машину, мусор под раковиной, сливной бачок, который смывает только с четвертого раза, упавшее с балкона на улицу белье, колпачки от моющих средств, которые мать использует, чтобы хранить заколки и шпильки, – может, ему и меня тоже жаль.

Я выхожу из кухни, оставляю в одиночестве мать, она, как никогда, безмолвна, мой дикий крик заставил ее замолчать, иду в комнату и закрываюсь на ключ.

Почему она всегда против меня? Преграждает путь, как плотина. Почему она не хочет стать ближе? Как все остальные, точнее, как мать, о которой я мечтаю, не поцелует меня, не приласкает, не расчесывает мне волосы, не утешает, не подбадривает, только вечно осуждает и чего-то требует, унижает словами и упреками, как бы желая подчеркнуть, что всем мечтам и надеждам конец.

Она заставляет меня чувствовать себя хуже остальных, ошибкой, провалом, сломанной шестеренкой, маятником часов, который застыл на месте, – стрелки показывают шесть, хотя на дворе уже глубокая ночь; я всегда невпопад, я недоразумение; я не знаю, где и что искать, у кого спрашивать, не знаю, как выкрутиться, потому что не умею выкручиваться, я умею только ждать, пока мать все не уладит.

В памяти всплывает четкий образ: вот моя учительница итальянского сосет леденцы, – я вспоминаю запах аниса, советы по поиску работы, ведь именно этим я должна была заняться, а не терять время, бахвалиться и подражать чужой жизни, недостижимой для меня карьере, бедняжка, горемычная, без стипендии, без средств к существованию, без хитрых приемчиков – теперь есть только я, а я мало чего стою.

Я оглядываюсь вокруг и мечтаю взорваться, лопнуть с громким звуком «бум»: тетради, ксерокопии, книги, схемы, конспекты, заметки, календарные планы, числа, сроки, бланки, мое имя, вырезанное и прикрепленное к шкафу, – имя, которое мне не подходит, я ненавижу, когда его произносят вслух, – универсализм различий, риторика признания, метафизика, биополитика, мессианство, секуляризация, Левиафан, второй пол, кочевое я, скептицизм, искупление, городской порог, цветовой спектр, эгоцентрический язык, садизм, сартровская тошнота, – я снимаю все с полок, со стен, все нужно сломать, все листы вырвать, свалить на пол и растоптать.

А потом замечаю его – крепкий, прямой, мой словарь стоит себе и не боится осуждений, оскорблений, тогда я набрасываюсь на него, ведь именно он первым солгал мне, заставил поверить, что слова способны изменить жизнь, что я перепишу ее, перескажу от первого лица, но нет, о нас всегда говорят другие, другие подбирают нам определения, ставят квадратные скобки, определяют, от каких корней мы происходим.

Словарь летит на пол, я сажусь рядом с ним, потом ударяю им об пол, точно пытаюсь забить гвоздь, жду, что он отреагирует, будет защищаться, но он безмолвен, молча позволяет терзать себя; у книг определенно есть одно качество, которое мне по душе: они беспомощны и безропотно терпят все.

Мелолог тоже обернулся провалом, теперь всем известно, что для мира он бесполезен, ему место в подвале ненужных терминов рядом с «кормчим» и «балахоном», «каракатицей» и «гамашами», поговорками и старым диалектом с его байками и прозвищами и прочими вещами, значение которых мы забыли.

Баббл по-прежнему сидит в своем уголке, его шерсть уже не переливается, он будто поблек и теперь наблюдает за моим стереотипным приступом ярости, за моим крахом.

* * *

1. Научи меня без страха прыгать в воду с мола.

2. Сядь на лошадь, и мы вместе прокатимся верхом по лесу.

3. Давай вместе сходим на могилу Бэтмена и споем ему какую-нибудь глупую песенку.

4. Давай обсуждать наши страхи.

5. Давай писать друг другу письма.

6. Давай вернемся в Мартиньяно, возьмем катамаран и отправимся на другой берег.

7. Съездим в Викарелло, там самый прекрасный закат.

8. Давай спорить на повышенных тонах и злиться друг на друга.

9. Возродим традицию звонить и сбрасывать, когда возвращаемся домой, чтобы другая знала, что все в порядке.

10. Давай простим друг друга.

Я обнаруживаю список, составленный Ирис, в ящике стола, он лежит под удостоверением личности – на фотографии у меня лицо хулиганки, – под просроченными ирисками, под пачкой прокладок без крылышек и маникюрными ножничками. Моя комната – поле боя, где я сражаюсь с самой собой, с матерью и домом, с той, кем была, и той, в кого превратилась. К какому биологическому виду меня отнести? Может, я рысь, может, угорь, может, динозавр, я животное из прошлого, поэтому в настоящем мне тесно, кажется, в нем для меня недостаточно места.

Из этих десяти заповедей – желание взять передышку, устроить вечное перемирие – я не выполнила ни одной, у меня в распоряжении были месяцы и годы, чтобы наверстать упущенное, исправить ошибки, но я предпочла оттягивать момент, каждый день можно было подождать до завтра, сегодня закат тоже мог подождать до завтра, любое извинение можно и не произносить вслух, никто ведь не осушит озеро, не разберет мол, а