Пока мой труд не завершен - Томас Лиготти

на замок ящичек, припрятанный под верстаком. Мать моего друга позволила им вскрыть ящичек, и внутри они обнаружили некую «литературу», как выразился мой друг. «Мы с мамой уверены, что под литературой понималась вовсе не порнуха или что-то в этом роде, – писал он, – Я уверен, что это были материалы о них». И это было первое упоминание Маленьких Человечков в нашей переписке, насколько я мог судить. Но он быстро замял эту тему и продолжил описывать то, что полицейские увидели в ящичке – «Кое-что из той литературы было в конвертах, помеченных почтовыми марками из разных уголков мира». Полицейские продолжали рыться в стопках, пока мать моего друга не заявила им, что там не может быть ничего такого, что помогло бы им в розыске ее мужа. «Копы ни словечка не вякнули, хотя могли бы, – продолжал друг. – Мне кажется, они обязаны были хоть что-то сказать, с таким уж видом переглядывались. Но они просто-напросто молча уложили конверты и бумаги в коробочку, запихали ее под верстак, после чего свалили, и с тех пор от этих ублюдков вестей не было».

Я даже не знал, что вообще написать в ответ, и раздумывал над этим несколько последующих дней. Я прикидывал, не позвонить ли ему, но не счел подобное действие уместным. Наконец черканул небольшое письмецо, в котором выражал надежду, что у его отца какие-то срочные дела, и потому он столь поспешно отчалил, и что он несомненно скоро вернется. Письмецо было полно экивоков и иносказаний, которые только мой друг мог бы понять. К несчастью, ответа я так и не дождался, и к наступлению весны уяснил для себя, что скорее всего больше не получу от приятеля известий.

Как я сказал, он избегал упоминать Человечков. Однако же, когда я впоследствии принялся более дотошно перечитывать нашу переписку, то сообразил, что в упор не видел кое-что из написанного им. То, что эти слова стерлись из моей памяти, было вполне естественным, так как очень уж странны они были, чтобы размышлять о них слишком долго. Если помните, доктор, ранее я спрашивал: «Как мы вообще можем знать, будто скрываем от себя некие истины относительно реального положения вещей в нашем мире?» И ответил: «Потому что мы уже делали это ранее». Ну, и вот именно это я лично и делал, когда читал написанное другом в одном из писем. Я даже процитирую по памяти: «Прошлым вечером папа был пьяный, и он сказал мне такое, чего я вообще никогда не слыхивал. Я мало что понял. Помню только, он повторял что-то про призрачную связь между Человечками и некоторыми людьми в реальном мире. Затем он заговорил о людях, которые выглядят и ведут себя, как люди, но на само деле они совсем не люди! Вроде он сказал, что они не полностью люди. Он назвал их полумаленькими людьми».

Можете ли представить, доктор, насколько я был встревожен, увидев в письме ту самую концепцию, ранее посещавшую меня лишь в дурных снах, и при этом написанную собственноручно моим другом. Мне ненавистна стала сама мысль о призрачной связи между мной и Человечками, и пусть даже я утверждал о глубочайших истинах, которые мы скрываем сами от себя, я осознал с ослепительной ясностью, что не может быть ни малейшей призрачной связи между мной и Маленькими – в том смысле, в каком я понял процитированные моим другом слова его отца. Совсем наоборот – Маленькие были абсолютно чужды мне. Из-за страха и ненависти к ним родители дразнили меня бесстыжим маленьким упрямцем, а я же чувствовал то, что никто больше в целом мире не чувствовал, за исключением моего друга, а также его отца, которого я знал опосредованно, и возможно, его матери, которая также наверняка сгинула вместе с остальной их семьей. И я боялся даже думать о том, куда они могли сгинуть.

Продолжая бояться и ненавидеть Маленьких, я с бешеной яростью обратил эти же эмоции на полумаленьких полукровок, которые, если верить моему другу, могли также превращаться в Маленьких как по внешнему виду, так и по своей сути. В результате этих превращений, которые они сами даже не могли предвидеть и желать, они обнаруживали, что не остается ничего другого, кроме как перебраться насовсем в Маленькую Страну и оставаться там жить, если только подобное развитие событий не казалось им столь пугающим, что они предпочли бы любые другие варианты, нежели совершенно сгинуть в неведении, не зная, кем или чем они являлись, или по крайней мере думали, что являлись. И хоть из-за Человечков целый мир уже казался мне сплошным бредом, теперь складывалось впечатление, что на самом деле он оказывался еще хуже, чем я знал ранее. Почему не может быть как-то иначе? Что вообще нужно для того, чтобы наша жизнь обрела хоть какой-то смысл? Или никакого смысла быть вообще не может, думал я. Может быть, любой мир, хоть наш, хоть какой угодно другой, нелеп по определению. Однако же существование полумаленьких само по себе вселяло в меня ползучий страх, невидимый ужас, который я ранее ощущал в упоминавшихся мной снах и сопровождавшийся ненавистью к ним за то, что они были связаны с Маленькими. По крайней мере Маленькие были феноменально непознаваемы, настолько мало я вообще понимал о них. Но то ли дело Полукровки – вторгаясь в наш мир, они ходили здесь, как у себя дома, будучи источником сомнений о том, кем или чем является человек как форма жизни. Ведь каким бы набившим оскомину ни казался этот вопрос, он по-прежнему продолжает тревожить нас – не зная точно, что значит быть человеком, мы не можем и доподлинно знать, стоит ли наше столь трудоемкое самосохранение тех свеч, чье слабое мерцание мы упорно продолжаем поддерживать посреди бездонной космической тьмы. Не можем мы решить, прекратить или же продолжить само существование человечества (если вообще существует что-то, что можно назвать человечеством), потому как в итоге мы разобщены и на индивидуальном, и на коллективном уровне, – не цельные организмы, как нам хотелось бы о себе думать, а скопления разрозненных кусочков. И пусть это прозвучит предельно наивным и самодовольным, я ощутил, как с помощью своей обостренной чувствительности начал проникать в глубину этого древнего, как сам мир, вопроса. Я думал об этой чувствительности как некой разновидности природного чутья, которое позволило мне заглянуть в истинную суть вещей и видеть их вовсе не такими, какими мне надлежало их видеть в том случае, если я хотел бы преуспеть в этой жизни.