Пока мой труд не завершен - Томас Лиготти

И с этого самого момента, когда я гулял по улицам нашего городка, я смог наконец увидеть, насколько же он сам был нелепым месивом, совершенно противоположным той видимости, что ранее затмевала взор. На Главной улице висела вывеска с кичливым слоганом: «Лучший город Земли!» На самом же деле, как я мог видеть, он вовсе был не лучшим городом, а скорее довольно убогим местечком, но не убогим сам по себе – он мог быть настолько же убогим, как и любое другое место на Земле, но казался таким просто как единственный город, в котором я жил, так как больше нигде и не бывал. Например, глядя на здание городского совета, я видел, что оно еле держится, будто вот-вот рухнет, а я ведь когда-то мог без тени сомнений войти в его широкие двери, не боясь быть погребенным под обломками этого хлипкого зданьица. А взять почтовый офис – если бы мать приказала мне своим самым невозмутимо устрашающим тоном пойти туда и купить ей марок, я бы даже шажочка не сделал внутрь этих стен, чьи кирпичи словно держались на соплях – стоило хоть одному из них выскользнуть из ряда, и я мог быть заживо похоронен под ними, пока стоял бы в очереди за этими пожухлыми выцветшими марками со столь вырвиглазными рисуночками, что я даже не мог сказать, что же они вообще изображали. Я мог представить, что когда-то на них были напечатаны изображения всяких монументов из тех мест, где моя семья бывала в путешествиях, но теперь же эти монументы стали кривыми и косыми, в то время как хотели казаться столь величественными. Весь мир в целом хотел казаться величественным. Ну а я же теперь со своей точки зрения, которая не была более затуманена, видел вещи такими, какими они являлись на самом деле, а не казались. То есть целый мир был подобен нашему городишке – не лучший из возможных миров, а всего лишь убогий мирок. Какие бы новые местечки ни возводились – они с самого начала по своей сути были расшатанными и косыми, крошащимися и кривыми. Ни малейшего толку не было от всей той суеты и усилий, с которыми строили новые автосервисы либо магазины – растущие как грибы после дождя. И такие вот пустяки приобретали статус выдающихся событий, бесчисленно отмечаясь Торжественными Открытиями, куда только ни кинь взгляд. Словно все вокруг хотело казаться хоть чем-то, и не важно, чем именно, – только бы быть окрашенным серьезностью и значимостью, выглядеть настоящим, реальным в подлинном значении этого слова, оставаясь при этом на деле фуфлом.

И то же самое, что я видел в этом убогом мирке, этом скоплении изношенной эктоплазмы, я различал и в окружающих людях. Пусть даже никто не может сказать с уверенностью, кем или чем мы являемся, то есть не может сказать, что значит вообще быть человеком, не может или же не хочет (хотя я сомневаюсь, что кто-то смог бы, даже если бы хотел). Говорят лишь о том, что быть человеком – это значит обладать такими-то и такими-то качествами, миллионами разных качеств, какими якобы должны обладать настоящие люди. Но все эти определения служат лишь для того, чтобы сбивать с толку других и самих себя. И никто не знает, что же такое «настоящие люди», за исключением того, что они люди, а не Человечки. Но теперь я уже зациклился на Полукровках – моя чувствительность, природное чутье, настолько усовершенствовались, что я стал безошибочно определять, кто есть что. Это не принесло мне какого-либо утешения, но по крайней мере я решил, что теперь делать.

Сперва, когда я принялся шататься по городу тем летом, после того как перестал получать письма от моего друга, я толком не знал еще, как вообще работает моя чувствительность. Я ощущал лишь внутри себя нарастающий трепет, переходящий в натуральные колики, при виде некоторых людей, которые или гуляли по улицам, или сидели за столиками возле киосков с мороженым навынос, как это принято в летние месяцы – лишь бы себя показать. Уверен, вы представляете эту картину, док. Без сомнения какие-то похожие механические сценки разыгрывали и Человечки у себя в мирке, как я представлял после наблюдения за одним из их городишек в стадии строительства – что само по себе было жалкой отмазкой для убогого маленького людского городка (если хоть кто-то вообще захотел бы вникать в сорта убогости).

С учетом происходящего, мой разум был вполне тверд, а чувствительность обострялась сильнее и сильнее. Иногда возле конкретных людей колики заставали меня врасплох, и тревога пронзала меня насквозь, но я старался не подавать вида. В течение примерно недели я начал замечать внешние признаки в тех людях, на кого срабатывало мое чутье, – на что обычно не обращал бы внимания без пристального взгляда в упор. После того столкновения с Маленькими я начал замечать гладкость лиц, не побитых временем, без малейших морщинок и складочек, – словно узрев семейное сходство в тех, чей вид вызывал колики во мне. Хотел бы я, чтобы мой друг оказался рядом со мной, и не сомневаюсь, что и он узрел бы то же самое – что они были Полукровками.

Целыми днями я исхаживал наш городок вдоль и поперек, отделяя настоящих людей от Полукровок, ведя мысленный учет – Полукровка, настоящий, Полукровка, настоящий, и так далее. Мистер Такой-то – Полукровка. Старушка с собачкой, ежедневно гуляющая в парке, – настоящая. Школьные учителя – Полукровки, как один, и копы, конечно же, тоже (и я сразу же подумал о тех полицейских, которые расследовали пропажу отца моего друга и обнаружили стопки тайных книг в ящике под верстаком). Зато я с радостью узнал, что настоящей оказалась девочка, сидевшая со мной рядом на уроках математики. Женщина средних лет, торчавшая в витрине салона красоты, – Полукровка (а про нее думали, что у нее подтяжка лица). С детьми было сложнее – я думаю, большинство были настоящими, за исключением компашки тщедушных пустоглазых отщепенцев, которые наверняка были Полукровками.

Короче говоря, я рассудил, что половина городка оказалась настоящими людьми, а половина Полукровками. Я значительно преуспел в вопросе распознавания, даже слишком – следовало бы придержать эти мысли, но я не сумел, так как не знал, как далеко смогу зайти.

* * *

В ту субботу у отца был выходной, и как обычно мы всей семьей жарили гамбургеры и хот-доги на заднем дворе, и ели их, сидя за пластиковым столом. Мы же обычно не смотрим на наших родителей так,