Колдун и кристалл - Стивен Кинг

– Спасибо тебе за твои благоразумие и порядочность, –прошептала она.

Он чуть отстранился, кружа ее в танце, его рука лежала на еепояснице – ладонь на прохладном шелке платья, пальцы касались теплой кожи. Ееноги синхронно повторяли все его движения. Она нисколько не опасалась, что еготяжелые сапоги отдавят изящные туфельки.

– Я могу быть благоразумным, сэй, – ответил он. – А насчетпорядочности… Я изумлен, что вы знаете это слово.

Она вскинула глаза на его закаменевшее лицо, улыбкапоблекла. Он увидел, как глаза заливает злость, но прежде в них промелькнулаболь, словно он ударил ее. И он одновременно почувствовал радость и печаль.

– Почему ты так говоришь со мной? – прошептала она.

Музыка смолкла, прежде чем он успел ответить… хотя и понятияне имел, что мог сказать в ответ. Она сделала реверанс, он поклонился, подаплодисменты и свист [В Америке свистом выражают одобрение.] гостей. Онивернулись на прежние места в своих хороводах, вновь заиграли гитары. Роландпочувствовал, как его схватили за руки с обеих сторон: хоровод двинулся дальше.

Смех. Крики. Хлопки в такт музыке. Чувствуя спиной ееприсутствие, он ничем не выделялся среди остальных. И гадал, ужели ей, так же,как и ему, хочется вырваться отсюда в темноту, где бы он мог скинуть перед неймаску, чтобы она увидела его истинное лицо, пылающее любовью.

Около десяти вечера трое молодых людей из Внутренних феодовпоблагодарили хозяйку и хозяина за гостеприимство и откланялись, выскользнув втеплую, напоенную ароматами цветов летнюю ночь. Корделия Дельгадо, которая вэтот момент стояла рядом с Генри Уэртнером, конезаводчиком феода, заметила, чтоони, должно быть, устали. Уэртнер расхохотался и не преминул возразить:

– Нет, мэм, в этом возрасте они понятия не имеют, что такоеусталость. И пройдет не один час, прежде чем койки в «Полосе К» увидят их.

Олив Торин покинула гостей вскоре после юношей, сославшисьна головную боль. Бледность лица как бы подтверждала правоту ее слов.

К одиннадцати мэр, его канцлер и начальник вновьорганизованной службы безопасности переместились в кабинет мэра в компаниинескольких оставшихся гостей (исключительно ранчеров, членов Ассоциацииконезаводчиков). Последовал короткий, но интенсивный обмен мнениями. Некоторыеранчеры порадовались тому, что эмиссары Альянса столь молоды. Элдред Джонасничего на это не сказал, лишь улыбался, разглядывая длинные пальцы своих рук.

К полуночи Сюзан добралась до дома и уже разделась. Осохранности сапфирового ожерелья ей тревожиться не пришлось: оно принадлежалофеоду и отправилось в сейф до того, как Сюзан покинула дворец мэра, что бы тамни думал мистер Вы-нам-не-пара Уилл Диаборн. Мэр Торин (не могла она называтьего Харт, хотя он настоятельно просил об этом… не могла даже в мыслях)самолично снял с нее ожерелье. В коридорчике рядом с залом приемов, подгобеленом, на котором король Артур доставал из пирамиды захороненный в ней меч.И он (Торин, не Артур) воспользовался моментом, чтобы поцеловать ее в губы и облапатьгрудь, ту часть, что оставалась наиболее обнаженной на протяжении этогобесконечного вечера.

– Я сгораю в ожидании Жатвы, – страстно прошептал он ей наухо. От него разило бренди. – Каждый летний день тянется, как год.

Теперь, в своей комнате, расчесав волосы и глядя на плывущуюпо небу луну, Сюзан думала, что никогда в жизни не испытывала такой злости, какв это самое мгновение: она злилась на Торина, злилась на тетю Корд, а уж этогосамодовольного ханжу Уилла Диаборна просто разорвала бы на куски. Но большевсего, однако, она злилась на себя.

«Из любой ситуации есть три выхода, – как-то сказал ей отец.– Ты можешь принять решение что-то сделать, можешь принять решение ничего неделать… а можешь решить не принимать никакого решения». От последнего, указывалотец, ничего хорошего не жди, это выбор слабого и дурака. Она пообещала себе,что с ней такого никогда не случится… и в итоге оказалась именно в такомположении. Выбирать было не из чего, она сама себя загнала в тупик…

В своей комнате во дворце мэра (она не делила спальню сХартом уже лет десять, а постель, пусть и не часто, – пять), Олив сидела вночной рубашке из простой, нерасшитой белой хлопчатобумажной ткани и тожесмотрела на луну. Уединившись в своем убежище, она поплакала… но слезы быстроиссякли. И теперь она сидела с сухими глазами, опустошенная, без эмоций, неженщина – сухое дерево.

А самое ужасное состояло в том, что Харт ничего не понимал.Не понимал, что унижает не только ее. Весь вечер он раздувал щеки и хорохорился(не забывая при каждом удобном случае заглянуть в вырез на груди сэй Дельгадо),не замечая, что люди, включая его собственного канцлера, смеются за его спиной.Они, конечно, перестанут смеяться, если девушка вернется к тетке с большимживотом, но произойдет это не скоро. Ведьма об этом позаботилась. А еслидевушка забеременеет не сразу? Но больше всего унижало ее другое. Она, Олив,дочь Джона Хаверти, все еще любила своего мужа. Тщеславного, самовлюбленного,надменного. Любила, и все.

Однако тревожила Олив не только юношеская влюбленность Хартав эту красотку. Она чувствовала, что за его спиной плетется какая-то интрига,опасная и бесчестная. Она догадывалась, что Харт знал об этом совсем ничего,ровно столько, сколько позволяли ему знать Кимба Раймер и этот отвратительныйхромоногий мужчина.

А ведь было время, и не так давно, когда Харт не позволил быКимбе Раймеру водить себя за нос, когда ему хватило бы одного взгляда наЭлдреда Джонаса и его друзей, чтобы выслать их на запад. Но все это было дотого. как Харт потерял голову от серых глаз, высокой груди и плоского животасэй Дельгадо.

Олив притушила лампу, задула фитиль и залезла в кровать, гдеи пролежала без сна чуть ли не до рассвета.

К часу ночи в зале приемов и, обеденном зале дворца мэра неосталось ни души, за исключением квартета уборщиц, которые молчаливо (и нервно)занимались своим делом под недремлющим оком Элдреда Джонаса. Когда одна поднялаголову и увидела, что он покинул подоконник, где сидел и курил, то тут жеизвестила об этом остальных, и те чуть расслабились. Но они не смели ни петь,ни смеяться. Il spectro [Il spectro-надсмотрщик (исп.).], мужчина с синимгробом на руке, мог лишь отступить в тень. Возможно, он все еще приглядывал заними.

К двум часам ушли и уборщицы. В это время прием в Гилеадетолько выходил бы на пик, веселье достигало максимума, но Гилеад был далеко, нетолько в другом феоде, но в другом мире. А высший свет Внешней Дуги ложилсяспать рано.

В «Приют путников» представители высшего света незахаживали, а простой люд гулял под немигающим взглядом Сорви-Головы.