Свое время - Яна Дубинянская

На полке, поддерживаемые с обеих сторон витыми ракушками, стояли две толстые книги небольшого формата, с общей картинкой — веточка сакуры и птица — на двух корешках. Буквы, стилизованные под иероглифы. Хокку и танка.

Японскую поэзию можно читать бесконечно. Поворачивая, словно кристалл, любуясь все новыми гранями со вспышками света, проявляя все более глубинные смыслы. Вера всегда любила хокку, любила по-настоящему, при этом болезненно сомневаясь: а вдруг — неправда, самообман, притворство ради модного тренда, как, например, у Скуркиса, как у очень и очень многих?! Но мода на хокку сошла на нет, выродившись напоследок в абсурдистские компьютерные компиляции, а любовь осталась. И можно было спокойно выдохнуть и продолжать открывать наугад любимый томик, отпивая жасминовый чай из чашки с птицей…

Не получалось. Наверное, дело было в переводе — на местный, вроде бы и понятный, но все-таки чужой язык, — Вера улавливала смысл, но не могла оценить, хороший перевод или нет, и эта беспомощность обескураживала, заставляя перебирать ногами в невесомости, без точки опоры и четкой организации пространства, необходимой вне времени. Три строчки, правильное количество слогов, обыденные слова и одноплановые метафоры — и никакого волшебства. Я не вижу, не считываю, не могу уловить?.. Или?..

Закрыла книгу. Сережа прав — литература заменяет жизнь, заполняет собой пустоту, а если пустоты нет, она просто обессмысливается, вытесняется из пространства чем-то более материальным и настоящим. И поэзия по большому счету тоже. Ведь правда же, было бы совсем смешно и нелепо в ожидании, когда он вернется, сидеть и сочинять тут стихи.

Из-за окна, по-прежнему закрытого жалюзи, больше не пробивались лучи, а доносился мерный стук, уже давно, а вернее всегда, то есть не начинался ни в какой конкретный миг, а просто был, как будто только так и надо. Вера подошла, постояла перед глухим окном и рискнула отогнуть одну гибкую горизонтальную пластинку. Увидела стайку прозрачных капель, обсевших стекло, одна из них медленно ползла вниз. Дождь. Вечная, вневременная категория для этого города, а значит, все правильно. Город встроился в мое время, принял заданные мною правила. Теперь я могу просто стоять и смотреть на дождь. Бесконечно. Безвременно.

Она видела напротив треугольную развязку, невозможную в обычном, квадратно-гнездовом городе, и поблескивала под дождем зеленая башенка с маленьким, словно потерянным во времени колоколом, и поджимал ножки и крылья силуэт ангелочка под карнизом, еле видимый за сплошной занавесью капель. А внизу лаково пузырилась брусчатка и проплывали редкие купола зонтов, совсем непохожие на людей.

И тут зазвенел ее телефон.

Вере звонили очень редко, и потому каждый звонок был событием — подарком или испытанием, неважно, — и если вдруг не успевалось взять трубку или приходилось по объективным причинам сбросить звонок, она непременно перезванивала: сама мысль о том, чтобы проигнорировать его вовсе, казалась кощунственной. Отпустила полоску жалюзи, обернулась.

Телефон звонил из прихожей, от самой границы личного пространства и времени, куда не хотелось лишний раз подходить — чтобы не всосало, не выбросило наружу центробежной силой. Но трели надрывались, и Вера поспешно пересекла номер, врезавшись коленом в мягкий, по счастью, край круглой кровати, сорвала с вешалки сумочку, запустила руку внутрь, нащупала… успела.

— Алло?

— Слава богу, Верочка, — пискнул вдали Машенькин голосок. — А то мы уже начинали волноваться. Как доехала?

Неправильный вопрос; но Машенька не стала ждать ответа, защебетала дальше:

— Я звоню со шкурным интересом. Мы с Красоткиным, как всегда, с корабля на бал. Четвертого читаем в «Арт-борделе», ну ты знаешь. И я серьезно боюсь, что никто не придет, у народа отходняк-с. Наш общий друг Скуркис, например, после фестивалей по две недели не просыхает… Но ты совсем другое дело, Верунчик, ты же пьешь только чай. Придешь?

— Четвертого? — переспросила Вера.

Спросить бы у нее, какой сегодня день. Там, у них, в чужом, текущем ровно и без остановок времени. Вот так просто, не вызывая подозрений, взять да и спросить: а что у нас сегодня, первое или второе, понедельник или вторник? — бывает же, люди часто путают дни…

— Мы тебя ждем, — сказала Машенька. — Начало в девятнадцать тридцать. Должен получиться очень милый камерный вечер, в «Борделе» умеют. Красоткин передает тебе привет и всякие нежности, даже повторять не буду. …Сам скажешь Верочке при встрече! — это уже мимо трубки, мужу; если, конечно, не маневр, не военная хитрость, на какие Машенька всегда была безотчетно способна — в отличие от нее, Веры, испытывавшей такую неловкость при самом невинном вранье, что куда проще было промолчать.

Как они попрощались, завершили разговор, не заметилось, улетучилось, ускользнуло из восприятия и времени. Она так и стояла посреди номера с мобилкой в руках. Положить на место, а лучше спрятать подальше, отключить… Но если вдруг позвонит Сережа?..

С мобильными телефонами у Веры были сложные отношения. Сначала, лишь появившись, они казались отличительным признаком совершенно иной породы людей, враждебной и чуждой, с которой приходилось как-то уживаться в одном пространстве и времени. Потом стали просто очень дорогой, недоступной и ненужной игрушкой. Но постепенно подешевели, заполонили все вокруг и стали необходимы — как будто люди вдруг разучились заранее и четко планировать встречи, договариваться о чем-либо твердо, без надобности в уточнениях, откладывать на будущее сообщение не самых важных новостей… Берштейн, биолог по образованию, развил целую теорию о том, что мобильная связь — способ организации человеческой стаи, знаковая система внутри локального биосоциума, что-то вроде особых частот собачьего лая, предназначенных для своих. Наверное, все дело в том, что своих у меня никогда не было. Только мама; мы с ней и подключились тогда вдвоем к одному оператору, уболтанные симпатичной девушкой, раздававшей по акции стартовые пакеты в метро. И мама потом звонила каждые полчаса: ты скоро? — Да, конечно, уже подъезжаю к такой-то станции, не волнуйся, еще минут пятнадцать-двадцать…

На мобилке, кстати, есть часы. И выставлена дата — можно посмотреть.

В окошке маленького монитора светились фантастические цифры, 54:91. Опять сбились настройки. Вера ни разу не меняла трубку с тех пор, как у нее украли предыдущую, самую первую и такую удобную, что и ею пользовалась бы до сих пор… В каком это было году?

За окном стоял жемчужно-серый полумрак и двигались зонты, словно фишки в непонятной игре, они перемещались непонятными рывками, как если бы кто-то и вправду делал ими ход: кажется, синий купол только что был на углу — и вот он уже пересек обе улочки и скрывается в арке напротив. Чужой мир, чужое время, я не имею к нему ни малейшего отношения. Но Сережа ведь имеет?.. Он же сейчас где-то там, под дождем или, скорее, в одном из бесчисленных кафе, с кем-то договаривается, встречается, перезванивает кому-то, встраиваясь в чью-то стаю с ее сигнальной системой, подключаясь к волне всеобщего, компромиссного времени…