Свое время - Яна Дубинянская

Он не вернется.

Вера поняла это внезапно и сразу, как будто вдруг открыла доступ к информации, предназначенной для нее изначально, которую никто и не думал скрывать, какой смысл, это же так просто, открыто лежит на поверхности, посмеиваясь над моей слепотой. Он не сможет вернуться сюда, если бы даже и хотел — потому что время не имеет обратного хода. Едва лишь выйдя отсюда, заново отпустив замерший таймер, постепенно разгоняясь до привычного, единого для всех темпа, он отрезал себе все пути к возвращению. Мы можем взять и остановить время, если мы счастливы. Но отмотать назад, вернуться в то время, где осталось его счастье, не может никто.

Она стояла, оглушенная этим внезапным знанием, и уже ничего нельзя было поделать, поздно пытаться изменить.

Я не должна была его отпускать. Вцепиться обеими руками, повиснуть на шее: не уходи!!! Я не могу здесь одна, я боюсь без тебя, это неправильно, невозможно, нельзя, там же дождь, а у тебя нет зонтика!.. Уговаривать, плакать, кричать — но не дать ему уйти. Или, наоборот, увязаться за ним, следовать всюду, куда б он ни направился, постепенно превращаясь из любимой женщины в обузу, недоразумение, хвост, который он в конце концов сбросил бы, как ящерица, пускай с кровью и болью, но навсегда — и получил бы облегчение.

Этого, слава богу, не будет.

Не будет больше ничего.

Только тесный гостиничный номер в японском стиле, куда не сунется никакая горничная, даже если убрать картонку с двери. И вообще никто не заглянет, не постучит, не доставит обед и не поинтересуется оплатой — потому что все это может произойти в будущем, а мое время стоит, и никакого будущего не будет, прошу прощения за тавтологию. Время стоит уже не потому, что я счастлива в бессмысленном ожидании — а просто поскольку не в моих силах сдвинуть с мертвой точки целый мир, пускай и мой собственный, внутренний, отдельный. Потому что он совершенен в своей несправедливости, логичной, как и вся моя жизнь.

Барабанил дождь за окном, очерчивая герметичность пространства, неподвижность времени — которые все-таки обманули меня, закономерно, неизбежно.

Иначе и не могло случиться, меня всегда бросали — или нет, это слишком сильное слово, предполагающее экспрессию и накал страстей; а меня просто оставляли в стороне, даже и не заметив толком, не приняв в расчет. Так было и так будет, если снова двинуться на пределе сил по течению времени, — так не проще ли так и остаться в этом состоянии, столь привычном и естественном, сроднившимся со мной, как маленькое, не видимое никому — и Сережа его не заметил — пятнышко под грудью… или мои никому по большому счету не нужные стихи?

Тут по крайней мере красиво. Японская ширма, жалюзи с иероглифами и круглая кровать. И бесконечный дождь за окном.

В остановленном времени, правда, ничего не происходит, но я и к этому привыкла. Какие-то события так или иначе прорвутся извне: например, позвонит Машенька, интересуясь, почему я не пришла на вечер, и пригласит куда-нибудь еще. Могут нарисоваться девочки с идеями насчет спонсора для сборника, посоветуются и в конце концов как-нибудь справятся сами. Или Берштейн позовет в антологию, и я дам, конечно, согласие, а больше ничего и не нужно. Никто и не заметит моего отсутствия во всеобщем пространстве, в русле единого для всех времени.

А вот новых стихов больше не будет. Они могли бы прорасти потом, исподволь, сквозь тонкую пленку затягивающейся раны, уходящей боли. Из грустной благодарности за несбывшееся и отчаянной надежды на возвращение. Но для этого нужно время, то самое, врачующее, милосердное. Время.

Она стояла, прислонившись лбом к холодному стеклу, и ползущие по ту сторону капли казались ее собственными слезами; и тут обман, потому что на самом деле никаких слез не было, только усталость и мутный шум в голове, не стоило все-таки пить рислинг с утра… Отлепилась от окна и, сделав несколько маленьких шагов, присела на край кровати. Но и сидеть было тяжело, почти невыносимо, и Вера легла ничком, сминая тщательно выровненное по окружности покрывало. Вот так, и закрыть глаза — в остановленном времени, уже не поддержанном, не распираемом изнутри счастьем, становятся тяжкими до полной невозможности любые движения. Еще бы накрыться с головой, но для этого надо сначала встать, откинуть край покрывала… Нет. Не сейчас. Никогда, раз уж я заговорила одними запрещенными словами.

Кровать хранила Сережин запах. Ничего. Уже почти все равно.

Он вошел, и замер у дверей, заметив, что она спит, и повесил на ширму мокрый пиджак, и разделся, трогательно стараясь производить как можно меньше шума. И было так весело наблюдать за ним сквозь полусомкнутые ресницы — как он стоит, как смотрит, как осторожно, медленно сгибая колени, садится рядом, чтобы не сотрясти всю кровать своим огромным телом. Сережа, счастье мое, ну конечно же, ты вернулся. А я еще сомневалась, глупая, смешная. Где бы ты ни был, у нас с тобой — единое, общее время…

Она вздрогнула всем телом, как часто бывает в неглубоком сне, и широко раскрыла глаза, проснувшись от собственного движения. Или от чего-то другого? — например, внезапного резкого звука?..

Двойное электронное скрежетание повторилось снова. Эсэмэска.

Вера не помнила, где оставила мобильный, и пришлось вставать, двигаясь будто в мутной воде, превозмогая слабость, тяжесть и головную боль, никогда я не могла безнаказанно заснуть днем, не угробив окончательно всю его оставшуюся часть; ну да теперь хоть это не имеет значения, и слава богу. Ага, вон. На полочке рядом с раковинами и японской поэзией.

«Задерживаюсь. Не сиди в гостинице, погуляй. СП».

Союз писателей — первая ассоциация, пришедшая в голову.

Смешные инициалы.

— В этом нельзя признаваться, но я-то привык жить так, будто мне все можно. О читателе я не думаю. Совсем. Я знаю, что такое голливудская трехактная структура и как нагнетать напряжение, держать интригу, в общем, пудрить читателю мозги, прочно усаживать его на крючок. Но если мне нужно, чтобы на двадцати страницах текста ничего не происходило, то я так и сделаю. Допустим, вам не удастся их преодолеть, — пускай. Я никогда не боялся, что меня не поймут. Я привык жить так, будто вообще ничего не боюсь.

(Из последнего интервью Андрея Марковича)

Она смотрит. Не закрывает глаз.

Вхожу в нее с размаху, на выдохе, ввинчиваюсь, закрепляюсь, успеваю! — и только тут понимаю, как боялся не успеть. Теперь уже неважно; но «теперь» ускользает, мгновенно превращается в «давно», и я долблю, как поршень, как машина, молочу со страшной скоростью; догнать, застолбить, не дать уйти! — а она смотрит, смотрит своими глазищами и улыбается, и раскрывается вся, приглашает, берет с собой. Что-то глухо стучит в голове, и взрывается в груди, и щемит в яйцах, я уже не знаю сам, ее ли это время или моя скорость, я должен быть быстрее, должен вести ее за собой, я — ее, а не… Она вся мягкая, податливая, она словно и не двигается вообще. И смотрит.

Вспыхиваю, опустошаюсь, падаю, валюсь на нее, не пытаясь придержать свои сто десять на локтях, мне все равно, пускай ее раздавит, расплющит, пусть! — вместе с ее красивыми глазищами, полными высокомерия. Слушаю шелест песка в ушах. Откатываюсь в сторону.