Русская революция, 1917 - Александр Фёдорович Керенский

отзыва Палеолога, рассуждали совершенно верно: им надо было как можно скорее устранить угрожавшую союзническим интересам в России опасность, которую они видели в новой политической концепции французского посла. Однако в интересах России было гораздо выгоднее, чтобы мы своевременно поняли настроения не только Мориса Палеолога, но и прочих в высшей степени влиятельных парижских и лондонских политиков. Для многих из них союз с Россией означал лишь союз с императором, с монархической Россией. После свержения монархического режима они по примеру Финляндии сочли себя свободными от всех обязательств перед Россией.

Для иллюстрации кризиса в отношениях между Западом и Россией весной 1917 года приведу в пример событие, имевшее место в самый разгар русской революции, которое исключает любую возможность объяснить внезапную кардинальную перемену отношения к российскому правительству, к самой России, революционными «эксцессами», разочарованием в «слабости Керенского» и т. п. В начале 1917 года принц Сикст де Бурбон, один из братьев австрийской императрицы Зиты, передал французскому правительству предложение молодого австрийского императора о заключении мира. Понятно, что с ним ознакомились все союзники, и председатель Совета Александр Рибо во время переговоров с принцем Бурбоном до русской революции открыто подчеркнул, что предложение необходимо немедленно довести до сведения «нашего союзника императора Николая».

Но вот не стало императора, и у г-на Рибо исчезла всякая мысль об участии нового российского правительства в необычайно важных для судьбы России переговорах. Отныне до самого их окончания голос России на переговорах не слышался.

Австрийское предложение вызвало оживленный обмен мнениями между Парижем, Лондоном и Римом. Возможность заключения мира рухнула из-за заупрямившихся итальянцев. Россия ничего обо всем этом не знала. Тем временем мы переживали так называемый «буржуазный период» в истории Временного правительства под председательством князя Львова, пост военного министра сохранял за собой консерватор Гучков, министром иностранных дел стал лично знакомый с государственными деятелями стран Антанты либерал Милюков, отправившийся в турне по Западной Европе с делегацией российских парламентариев!

Разумеется, Запад резко отверг точку зрения Палеолога на события в России, но фактически наша страна с начала революции опустилась в глазах Парижа и Лондона до положения субъекта, лишенного гражданских прав. Ей было предоставлено свободное право доказывать свою «верность союзникам», искупая революционные прегрешения, только без каких-либо обязательств со стороны союзников.

Я никого не обвиняю, просто констатирую неоспоримый исторический факт. Со временем Европа поймет истинные причины катастрофических событий, порожденных усталостью от войны и изнурением народа. Россия первой пожинала плоды «войны на истощение», а европейские руководящие круги по-прежнему ориентировались на довоенный порядок вещей.

В других главах книги я говорил о положительной роли русской революции в победах союзников, несмотря на падение боеспособности нашей армии. Но было бы несправедливо требовать от ответственных за судьбу своих стран государственных деятелей хладнокровия, объективности, абсолютного понимания, когда на их глазах Россия в наиболее критический военный период «вступала на гибельный путь» — та самая Россия, которая до тех пор исправляла многочисленные ошибки и просчеты союзников.

Даже сегодня люди, особенно государственные деятели, не совсем понимают, что в действительности означает «война на истощение».

Как ни странно, в такой войне, в отличие от классической «наполеоновской», армия, находящаяся на фронте, сражающаяся с противником, наступающая или отступающая, не играет единственной решающей роли в поражении или победе… Еще удивительнее, что старая российская глубоко «штатская» бюрократия, к которой принадлежал Горемыкин, председатель Государственного совета в первые годы войны, проявлявший полнейшее безразличие к отдельным поражениям на нашем фронте, сколь бы они тяжелыми ни были, лучше понимала смысл «войны на истощение» по сравнению с современными блистательными военными авторитетами.

«Если придется, будем отступать до Урала», — ответил Горемыкин депутатам Государственной думы, возмущенным нашим отступлением в Галиции. Но в 1917 году, после вступления в войну Соединенных Штатов, перед русским фронтом можно было абсолютно спокойно, без призыва резервистов, поставить задачу по формуле Горемыкина, то есть удерживать противника, отвлекать его силы, не обращая никакого внимания на военные неудачи и территориальные потери. Постоянно удерживать на русском фронте как можно больше вражеских войск, подавляя зарождавшиеся внутри страны тенденции в пользу немедленного заключения сепаратного мира. Такая военная и одновременно политическая и стратегическая задача встала перед Временным правительством.

Для ее решения нам больше требовалась моральная и политическая поддержка союзников, чем материальная помощь. Скажу со всей откровенностью, иначе было бы бессмысленно описывать исторические события, происходившие с личным участием автора: Запад не оказал нам помощи в должной мере. Союзные правительства рассматривали весеннюю и летнюю кампании на русском фронте с точки зрения оперативного плана, принятого межсоюзнической конференцией в Петербурге в январе — феврале 1917 года, за несколько недель до революции. Невозможность выполнения этого плана после государственного переворота вменялась в вину революции. Париж и Лондон посчитали, что сделают милостивое одолжение, если не станут требовать невозможного.

Продолжая войну во имя интересов России, Временное правительство согласовывало свою военную и международную политику с новыми сложившимися в стране общественно-политическими условиями, с новым народным умонастроением. Но союзные правительства ничего об этом знать не желали. Они отказались сотрудничать со «слабым» новым правительством, которое не сумело восстановить дисциплину на фронте и порядок внутри страны, не проявляло никакого желания следовать советам союзных представителей, снисходительно делившихся своим богатым опытом.

Сегодня, после всех порожденных войной революций в Европе, я вновь повторю, что правительства бывших союзных нам стран, вероятно, иначе бы относились к российским событиям, если бы г-н Палеолог, вернувшись в Париж, не навязывал свою точку зрения множеству людей, разделявших ее или нет.

Альбер Тома, с его редкостной интуицией, сразу понял, что революционная катастрофа в России требует от российского правительства, равно как и от союзников, абсолютно или хотя бы внешне новой военной и международной политики. Тома мгновенно уяснил ситуацию, тогда как приехавший одновременно с ним в Россию нынешний «несгибаемый» революционер Марсель Кашей пришел в полное отчаяние, ибо российские Советы, стремясь к демократическому миру без аннексий и контрибуций при праве наций на «самоопределение», упорно отказывались разделять чувства француза по отношению к судьбе Эльзаса и Лотарингии.

По замечанию Альбера Тома, словесные формулировки намерений демократической революционной России продолжать войну не имеют большого значения, важна только фактическая реальность подобных намерений. Поэтому надо было любыми способами поддерживать это намерение, действовать в согласии с Временным правительством, помогать ему до конца, зная, что любой удар, справа или слева, по широкой демократической коалиции одновременно ударит и по союзническим интересам в России.

Альбер Тома это знал и, один раз заняв позицию, упорно боролся с политикой французского правительства, которую привез в Париж г-н Палеолог.

За суждения о русской