Ничего святого - Степан Алексеевич Суздальцев

можно долго сидеть рядом, не произнося ни слова, и при этом чувствовать себя комфортно. По-настоящему объединяют не общие темы для разговора, а общие темы для молчания. И это молчание было именно таким.

Мы смотрели друг на друга, курили и не спеша пили кофе, пока на дне чашек не осталась одна кофейная мякоть.

– У тебя есть планы на сегодня? – спросила наконец Настя.

– У меня в принципе планов нет, – честно ответил я.

– Тогда пойдём гулять: погода прекрасная, – предложила она.

Мы отправились в Нескучный сад, прогулялись по парку, вышли на набережную и пошли по ней: через Парк Горького, мимо ЦДХ, Петра и Красного Октября до Лаврушинского переулка, куда, не сговариваясь, свернули. Солнце светило ярко, было тепло, но всё же на дворе был конец марта, и мы оба преизрядно замёрзли. Чтобы согреться, зашли в Третьяковскую галерею. У нас обоих были студенческие: у меня из ШЮЖа, у Насти – из ГИТИСа, поэтому билеты я покупал со скидкой.

У меня оставалась приличная сумма денег, которую я собирался прокутить намедни и которая теперь превратилась в мой уставный капитал.

Я не стал звонить Наташе и объяснять ей что-либо: просто отключил телефон и сделал за неё аборт, об отсутствии которого она так жалела. У меня более не было матери: просто где-то на Светлогорском проезде жила женщина, которая меня родила, и нас с ней более ничто не связывало. Разумеется, дело было отнюдь не в словах, которые она неожиданно бросила несколько дней тому назад. Я сам много раз говорил людям вещи, о которых потом жалел.

Просто я устал от всего дерьма, которое непрерывно окружало меня на Светлогорском проезде: я устал от бесконечных пиздюлей Игоря, от немотивированной агрессии Наташи, от несправедливости, от необходимости ходить в душ незаметно, я устал сидеть с пустым животом или быстро съедать что-то, когда улыбалась такая возможность, я устал делать вид, что не слышу оскорблений в свой адрес, устал от ремня за тройки в дневнике, я устал держать верхнюю одежду у себя в комнате, чтобы об неё не вытирали ботинки, я устал позволять втаптывать в грязь моё достоинство, и главное, – я устал всё время бояться.

Внезапно я вспомнил тот разговор, который случился у нас с бабушкой более двенадцати лет назад, когда я порвал корону Максима Климина. Неожиданно я вспомнил, откуда я ношу свою фамилию и кем были мои предки. Я вспомнил, что я Василий Скуратов и происхожу из древнего боярского рода. Моего предка боялись три царя.

И как же так получилось, что я столько лет жил под сапогом закомплексованных ничтожеств и позволял им держать себя в страхе?

Когда мне было четыре года, я никого не боялся и чувствовал себя вправе быть свободным. Кто же отнял у меня это право? И я внезапно понял, что главным виновником моих бед был я сам.

Свобода – это святое и неотчуждаемое право каждого человека, как право на жизнь и вероисповедание. Свобода – есть естественное состояние человека, и законы, отрицающие свободу, противоречат его естественной природе.

Но чаще всего люди лишаются свободы не по закону, а по собственному дозволению. Никто не заставлял меня столько лет торчать на Светлогорском проезде. Я не был закован в цепи и не сидел в клетке, от которой у меня не было ключа. Каждый раз, выходя на улицу, я мог уйти и никогда больше не возвращаться, но каждый вечер я стремился успеть в свою тюрьму до девяти часов – чтобы не получить пиздюлей, на которые изначально никто не имел права: я сам своим бездействием и кротостью позволил Наташе и Игорю сделать из меня то, что они сделали. Я сам стал их рабом, когда не противился злу и насилию.

Но вот, неожиданно для себя, я всё понял. И в тот же момент принял решение, что ничто более не заставит меня вернуться туда, кроме желания отомстить.

Я представлял себе, как я сжигаю машину Игоря, как приятно хрустит его череп под железной трубой, как он стонет, просит пощады, и как я ссу на него, а он слишком напуган, чтобы сделать что-то в ответ. Эти мысли были одновременно мне приятны и неприятны. С одной стороны, они были воплощением торжества справедливости, а с другой, – насилие всегда было мне противно.

Но от всех этих мыслей я отвлекался, стоило мне взглянуть на Настю. Взгляд её синих глаз настолько сильно действовал, что меня переставало интересовать что-либо. Когда она была рядом, не было Светлогорского проезда, не было школы, не было Игоря и Наташи, не было одноклассников и ребят из детского дома, не было даже журфака. Когда мы были рядом, были только мы и то, что нас окружает: не было вчера, потому что оно прошло, не было завтра, потому что оно не наступило. Это было состояние вечности, лишённое границ времени и пространства. Когда я смотрел в ультрамарин её глаз, негодование, возмущение, ненависть и всё остальное было за гранью нашего существования: всем этим чувствам не было места в одной Вселенной с этим взглядом, полном счастья, гармонии и удовлетворения.

Её глаза были солнцем: ничего более светлого, тёплого и притягательного я не видел никогда в жизни. Но, в отличие от солнца, смотреть в её глаза можно было без риска для сетчатки: они согревали, но не обжигали, светились, но не слепили, притягивали, но не расплющивали.

Рядом с ней не могло быть никаких бед и потрясений. Никакие войны, революции и стихийные бедствия не повлияли бы на моё восприятие мира, потому что, если она была рядом, всё было правильно, – так, как должно быть, и невозможно, чтобы было лучше, потому что это было состоянием абсолютного счастья, лишённого сравнительной степени. Рядом с ней я был на вершине эндорфиновой эйфории, которую мне не смогли принести ни одни наркотики.

Когда мы с Ней зашли в Третьяковку, я взял Её за руку. Я не мог поверить, что мы с Ней – идём рядом, что я держу Её за руку, словно Она – моя девушка.

Левой рукой, так, чтобы Она не заметила, я ущипнул себя за ухо, – было больно. Неужели это действительно происходит со мной? – удивился я.

Неужели Настя выбрала меня своим парнем? Но ведь я не достоин того, чтобы идти, взяв Её за руку, не говоря уж о том, чтобы целовать Её и…

Если бы Природа была художником, то Настя была величайшим произведением искусства из всех когда-либо существовавших во Вселенной. Как же так вышло, что Она и я, – вспомнить, кем я был ещё вчера утром, – идём, взявшись за руки?

Я посмотрел на Неё – Она приветливо встретила мой взгляд и улыбнулась, обдав моё сердце теплотой экваториального полдня.

И тогда я сказал себе, что, кем бы я ни был раньше, теперь я стану достоин Её. Эта клятва, данная молча самому себе, немедленно потрясла меня своей амбициозностью, поскольку казалась более невозможной, чем мысль побывать на солнце.

Но, если человек когда-нибудь окажется на солнце и сможет выжить, он едва ли захочет вернуться в холодный и тёмный мир планеты, почувствовав тепло и увидев свет звезды в полной мере.

Так и я, обретя Настю, понял, что не хочу никогда быть без Неё.

Состояние человека, его достоинство и сама сущность определяются его восприятием этого мира и себя в этом мире. Не так уж важно на самом деле, какой у человека нос и какой формы у него уши. Куда важнее, какая энергетика от него исходит, а энергетика определяется его восприятием.

Восприятие человека определяет его бытие.

Почувствуй себя королём, и мир примет тебя как короля. Почувствуй себя рабом, и мир закуёт тебя в цепи. Но прежде, чем воспринимать себя кем-то в этом мире, необходимо осмыслить себя кем-то, осознанно или неосознанно. И дать себе право быть и чувствовать себя тем, кем хочешь.

В тот момент я хотел быть тем крутым парнем, который достоин Насти, Её времени, дома и сердца.

И мне было удивительно, что всем мужчинам на свете Она предпочла меня, потому-то я не чувствовал за собой права быть с Ней.

Однако, когда я поклялся стать тем, кто Её достоин, я дал себе это право на том основании, что Она дала мне его. Обычно складывается наоборот. Потому победителям