Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

class="p1">А он не заметил, как снова рядом появился Жолкевский, отстранил в сторону своего секретаря, опять вышел вперёд.

И всё то же: он, гетман, был умён, логичен.

– Василий, ведь ты сражение проиграл! И Владиславу поклонился твой же народ! Ты утомил его, и он тебя ссадил!..

Василия разозлило это хладнокровие и выдержка Жолкевского, его лицемерие в московских делах. Он хотел было резко ответить ему…

Но Сигизмунд оправился от замешательства, засмеялся, затем натянуто и громко объявил:

– Уведите Шуйского Василия! Наберите для него холопов! Величать и холить, как бывшего московского царя!

Заключительная часть зрелища была наскоро свёрнута. Шуйских вывели из палаты так же парадно, как и вводили, и опять посадили по монастырским кельям.

* * *

Следующая встреча сенаторов с послами Боярской думы проходила уже в присутствии Жолкевского. И снова канцлер повторил послам всё те же условия короля.

Филарет и Голицын, резко отвергая их, насели теперь уже и на Жолкевского: вот он, виновник всех недоразумений…

– Ты клялся ещё Валуеву и Елецкому под Царёвым Займищем, как-де Владиславу смольняне поцелуют крест, так и отойдёт, мол, король от крепости!

– Ну и что?

– А то, что это на Москве писано твоей рукой!..

Но Жолкевский спокойно уклонялся от прямого ответа. Затем он стал даже распекать послов:

– Вы сами же Борису крест целовали, и многие изменили! Димитрия признали, в верности клялись! И всё равно убили! Послов короля и пана воеводу с его дочкой, женой государя вашего, ограбили! Затем, изменив, и Шуйских свели!.. А королевич мал! Как отдать его вам?!

– Вон ты, пан Станислав, как тут заговорил-то! – завёлся Филарет. – Не слышали мы от тебя такого на Москве! Такого-то вот!..

– И с Шуйским тоже своровал! – бросил Голицын обвинение в лицо гетману. – В этом договоре ты же писал: людишек из Москвы не вывозить?! – потряс он в руке грамоту перед гетманом, как какую-то тряпку: мол, что стоит теперь твоя подпись…

– Почему Василий здесь?! – с вызовом спросил Филарет гетмана.

– Я Шуйских спас от вас же, от бояр! – повысил голос и Жолкевский. – Вы сами же боялись, что снимет он клобук! Не так ли, господа?!

– Кто говорил тебе, что мы из пострижения хотим его вернуть? Хм! – удивлённо хмыкнул Филарет.

– Господа, господа, прошу, спокойнее! – стал унимать сцепившихся спорщиков Сапега.

Он поднялся с лавки и подошёл к Жолкевскому, чтобы поддержать его.

А Филарет не отставал от гетмана, с едкой усмешкой всё выговаривал ему:

– Шуйского ещё не знаешь ты! Сломать его пытались не такие молодцы!..

– Отче, ближе к делу! – заторопился Голицын, увидев на его лице красные пятна; он испугался, что тот, чего доброго, наговорит ещё что-нибудь гетману. А это сейчас было очень нежелательно. – Лев Иванович, ты сам бывал в послах и знаешь, можно ли сверх наказа делать что-либо? – спросил он канцлера.

Он сообразил, что они с Филаретом слишком круто взяли в оборот гетмана.

– Василий Васильевич, я тебе всё сказал, другого сказать не могу! – ответил Сапега.

– Послать гонца на Москву надо бы, – тихим голосом предложил Сукин.

– Да, да! – ухватился за это Филарет. – До патриарха, до Боярской думы! Пусть на то советом земли дадут нам волю! И если решат присягнуть королю, то куда мы-то денемся? Да и Шеин тоже!..

В тот день послы обвинили в измене слова сенаторов и уехали от Сапеги ни с чем.

А Шуйских через две недели отправили в Могилёв, затем дальше, вглубь Посполитой.

* * *

На День архангела Михаила послы приехали в Борисоглебский монастырь теперь уже на встречу с гетманом. В тёмной и мрачной трапезной, где ровно год назад был осуждён на смерть бедный ротмистр Модзелевский, их встретило собрание рыцарей вместе с Жолкевским, который восседал в том же своём председательском кресле.

Такое сборище они видели только на приёме у короля при объявлении его милостивой воли на царство королевича. Сейчас это ничего хорошего им не сулило. Им никто не предложил даже сесть. Писарь вывел их на середину палаты, и они так и простояли перед гетманом, под взглядами самодовольно взиравших на них со всех сторон рыцарей.

– Господа, добейтесь от Шеина, чтобы он согласился впустить польское войско за стены крепости…

Голос у Жолкевского, сухой и трескучий, был спокойным. Да, гетман окончательно прояснил всё, не оставил никаких сомнений о намерениях Сигизмунда.

– Королю стыдно отступать от Смоленска, не взяв его!.. Ох, господа, господа! – предстал он перед послами как старый добрый друг и даже улыбнулся им своей располагающей улыбкой.

– Шеин не послушает нас до грамоты от Боярской думы и патриарха, – повторил всё то же Голицын и стал рассеянно копаться в своей густой бороде.

Он условился с Филаретом: тянуть время до ответа из Москвы.

Жолкевский резко бросил послам:

– От вас зависит судьба защитников! Король не уйдёт отсюда просто так!

Когда он вернулся под Смоленск, то канцлер сообщил ему о письме королевы. Лев Сапега получил его вскоре после того, как посоветовал Сигизмунду отложить осаду, дескать, бог с ней, а Владислава отпустить на Москву. Письмо было написано в категорическом тоне. Констанция заклинала его как канцлера не давать такого совета королю. Напротив, он должен настаивать на продолжении осады. Здесь речь идёт о чести не только королевской, но и всего войска, писала она.

Она, дочь австрийского эрцгерцога, была вся в отца, высокомерная и властная. Заменив подле Сигизмунда свою рано умершую сестру, она повела себя как настоящая королева. Волевая, она подавляла во всём мужа, вмешивалась в государственные дела и жёстко стояла на своём.

А он, её муж, король Сигизмунд, скучал под польской короной. И в часы досуга он частенько вспоминал своего отца, шведского короля Юхана III. Тот тяготился тоже шведской короной и мечтал, что когда-нибудь поселится где-нибудь в Америке, на ферме. И там он будет добывать трудом свой хлеб, встречать в поле рассвет очередного дня, купаться в жаркий полдень в какой-нибудь заросшей камышом реке… Но он отлично осознавал и то, что ему никогда не дадут сделать это и он умрёт под тяжёлой и холодной королевской короной…

Выслушав канцлера, Жолкевский принял сторону королевы. Да, теперь некуда было деваться: за осадой крепости следили все монархи Европы, доносили в Рим обо всём иезуиты…

– Станислав Станиславич, ты всё сказал? – спросил Голицын его; он всё так же невозмутимо продолжал копаться в своей бороде, показывая этим, что с ним лучше не говорить вот таким тоном. – Отпусти: с митрополитом, с духовными совет держать будем. А?! – посмотрел он на него с простоватым выражением на лице.

– Идите, – угрюмо сказал Жолкевский.

«Нахал, и к тому же неглуп, очень неглуп!» – мелькнуло у него.

С такими у него, у Станислава, не складывался