В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев

— очень ловко доставляет нас на другой берег. Снова едем по ущелью. Встречные телеги задерживают нас. Возчики завывают на каждом углу, предупреждая встречных. Уже ночью добираемся до какой-то весьма скверной харчевни. Воняет дымом: рядом кухня и курильня опиума. Всю ночь горит злополучная лампочка.

27 сентября. В деревушках попадаются высокие, большие дома, некоторые даже с балконами — новость, доселе невиданная. На стенах рядами сушатся листья табаку.

Снова тряска в телеге, от которой разламывается голова. Слезаю и долго иду, срывая жужуб. Он уже почти поспел и быстро набивает оскомину.

Подсаживаюсь на передок к возчику, завожу с ним разговор, на что он весьма охотно откликается. Манерой рассказывать Чжэн точь-в-точь напоминает какого-нибудь нашего русского мужичка. Его неторопливое повествование не имеет ни начала, ни конца, а всегда ведется как бы из середины, причем о своих бесчисленных родичах и соседях он говорит, как о наших общих с ним давних знакомых. Тетушки и дядюшки со стороны отца и со стороны матери в конце концов совершенно закрывают путь рассказу, но он, как река, находит новое, неожиданное русло, и я, не без удивления, слушаю повесть о том, как девятый дядюшка торговал поросятами. Эти бесхитростные речи живо рисуют мне картину китайского быта, имеющего, по-моему, весьма много общего с нашим. Весь уклад жизни определяет старина. Живут домом из нескольких семей в строгой подчиненности младших старшим. Особенно ярки следующие черты: брат пятидесяти двух лет не смеет сесть в присутствии брата пятидесяти трех лет. Сын пятидесяти лет не имеет права носить усы, если отец жив. (Отсюда постоянный анекдот со мной: из-за усов дают сорок лет!) Прочное понятие дома, куда все течет. Имущество не делится по наследству и потому накапливается в доме. Патриархальность семьи, гнет денег над всем, канцелярщина, суеверие масс... Добро и зло, правда и неправда, деньги, бедность — все одно и то же. Те же люди, те же люди.

Доезжаем до Иньсяньчжэня. Извозчики отказываются ехать до Мынчжэня: боятся ночи. В сумерках слышу знакомый мерный, низкий звук колокольцов: проходят верблюды. Сейчас видно, что мы на большой дороге. Да и гостиницы становятся очень объемистыми. И все же, как безлюдны китайские дороги! Самое большее, что видишь, — это телеги пахарей, запряженные быками, да изредка — купеческие возы с огромными кладями.

28 сентября. Беспокойная ночь: напали клопы. Выезжаем до света. Холодно. Сплю в телеге, наворотив на себя всю свою одежду и даже войлок, купленный в Сианьфу.

Останавливаемся в деревушке. В кухне вижу культ Цзао-вана, кухонного бога, величание и ублажение которого является самым распространенным в Китае религиозным обрядом, ибо отвечает на самый существенный вопрос: как привлечь счастливый жребий на данный дом так, чтобы не беспокоиться при этом относительно сложного ритуала. На картине-иконе изображен Цзао-ван со всеми его полуцарскими атрибутами, в число которых входит и конь, на котором он поскачет на небо, когда окончится отчетный год, и будет докладывать там о том, что в этом доме сделано хорошего или худого. Поэтому под Новый год изображение Цзао-вана торжественно сжигают, а вместе с ним и бумажные деньги, носилки, которые пригодятся богу в пути. Затем приносятся в жертву ему и пищевые дары, преимущественно разные сласти, чтобы слова бога звучали сладко и чтобы все дурное и горькое было им забыто. Маленькое жертвоприношение, состоящее из блюда с водой и пучком сена, предназначается коню, на котором бог поскачет на небо.

Две параллельные надписи, висящие по бокам картины, описывают компетенцию бога и мольбу к нему: «Иди на небо, говори о хороших делах», «Сойди на землю, заботься о хорошем урожае». В углу картины отпечатан традиционный деревенский календарь. Эта картина-икона — самое частое явление на стенах китайских кухонь. Однако тут же рядом висит и другая картинка, совершенно непристойного содержания. Почему она здесь? Не понимаю! Спрашиваю всезнающего Цзуна и получаю весьма любопытное объяснение. Оказывается, такие картинки чаще всего висят именно на кухне, так как изображенные на них отношения двух полов напоминают отношение неба (мужского начала) к земле (женскому началу), т. е. дождь. А дождь тушит пожар. А пожар начинается обыкновенно с кухни.

Приближаясь к Пинъянфу, минуем целый ряд храмов, занимающих огромную площадь. Жители деревушек, ютящихся около них, пользуются храмовыми постройками как сараями.

Въезжаем в город и останавливаемся в большой, просторной гостинице. Каны широкие, чистые. Есть столы и даже кресла-стулья. Давно не видали мы такой роскоши.

29 сентября. Начинается невероятная тряска: колеи дороги не соответствуют теперь размерам осей. Слезаем с телег и долго идем, ведя интересный разговор об изучении Китая.

Мы, китаисты, — культурные кули. Мы должны не только изучать китайскую культуру, но и пропагандировать ее. И мне кажется, что изучение китайской культуры должно невольно совпасть и с пропагандой ее и что наравне с формами и вещами китайской материальной культуры, неизменно возбуждающими наше восхищение, удастся, например, еще пробудить интерес наших поэтов к невиданной и неслыханной для них системе китайской образности, у наших архитекторов — к изумительной теории китайской крыши, нарядной и красивой, у наших художников и портретистов — к тонкому фону и колориту китайских художников и т. д. Мы под «культурой» привыкли понимать единственно греко-римско-европейскую. Однако она сложилась только дружными усилиями разных культур. Китайская была неизвестна, хотя она — тысячелетия непрерывной культуры. Пора уже подумать об использовании столь колоссального резервуара человеческой культуры, чтобы, по латинской пословице, «ничто человеческое не было нам чуждым». Но пока что, увы, востоковедение и мечтать не может о каком-либо равноправии с «западоведением». Кстати, не потому ли «западоведение» не требует особого названия, что считается чем-то вроде большой нормы изучения человеческих культур, тогда как востоковедение представляет собой как бы отход от этой общей нормы. Не потому ли и русские всегда чувствуют некоторое смущение, когда узнают, что на Западе в востоковедение включается и Россия, с ее языком, литературой и всей культурой?

Доезжаем до уездного города Хунтунсяня и стоп: надо менять оси на уширенные. Возчики принимаются за работу, грохот ужасный.

30 сентября. На камне у ворот города Чжаочэн читаем любопытную надпись, запрещающую убивать иностранцев, «ибо милость императора нисходит до кошек и собак».

Все эти маленькие уездные городишки, через которые мы проходим быстрым маршем, несомненно, имеют массу интересного. Как бы я хотел пожить в провинции, наблюдая и учась. А сейчас приходится наспех заносить заметки, списывать на ходу объявления и надписи (все для хрестоматии). Телеги не ждут.

Останавливаемся в просторной, удобной харчевне. Это, видимо, общее правило в Шаньси. В кухне опять,