Разведчик в Вечном городе. Операции КГБ в Италии - Леонид Колосов

— А вообще, ты удовлетворен своей судьбой? Той двойной жизнью, которую прожил в опасностях и постоянных тревогах… Да и ради чего ты все это делал?

— Дорогой друг мой! Не буду ханжить, ибо ты, хотя и коллега, но я тебе верю как старому институтскому товарищу. Не ради светлого коммунистического будущего играл я нелегальную рулетку, а ради самого себя, ибо работа моя была тем наркотиком, без которого нынешнее существование кажется мне до удивительности нудным и никчемным. Впрочем, не внимай столь серьезно моим крамольным речам. Тебе еще трудиться. Поэтому, если нет идеала, создай его сам. И помни, что разведчики редко умирают своей смертью, ибо самый надежный разведчик для начальства — разведчик мертвый… Ну, а теперь прощай и не забудь позвонить мне, когда получишь разрешение на публикацию наших очерков.

Разрешения на публикацию очерков, как уже знают читатели, я не получил. Но решил тогда не огорчать друга Конона этим грустным известием, тем более что на другой день после официального ответа инстанции должен был утром лететь в Париж, чтобы получить там визу для весьма непростой своей командировки в Испанию, с которой в те времена еще не были установлены дипломатические отношения. А поздно ночью мне позвонил наш общий товарищ еще с институтских времен Виктор Петненков и сиплым от горя голосом сказал: «Сегодня умер Конон…» — «Как?!!» — «Гулял в подмосковном лесу с женой, нагнулся и упал то ли с инсультом, то ли с инфарктом. Врача ведь рядом не было…».

На могилу Конона я попал уже после испанской командировки. Она на Донском кладбище в одной из тенистых боковых аллей. Положил цветы, поклонился праху своего безвременно ушедшего друга. Будоражили память разные слухи, которые ходили в связи с неожиданной смертью Конона. Вспомнился и его рассказ о хиромантке. «Остерегайся больше всего на свете своих коллег», — сказала она тогда. А я, грешный, верю хироманткам. Впрочем, наверное, лучше все-таки не давать им ладони, изборожденной линиями судьбы. Пусть будет как будет, без всяких предсказаний. Так легче и спокойнее жить, по-моему…

А теперь я возвращаюсь окончательно к Конону Молодому, вернее, к его рассказам.

Холодным ноябрьским днем 1951 года, когда солнце торопливо катилось по выцветшему бледно-голубому немецкому небу, уже не грея, а как бы завершая свой последний предзимний смотр, на старом аэродроме Франкфурта-на-Майне приземлился рейсовый американский самолет, прилетевший из столицы одного из соседних государств.

Вместе с другими пассажирами из него вышел среднего роста мужчина, одетый в добротный темно-серый габардиновый плащ и такого же цвета ворсистую шляпу с кисточкой — головной убор, обожаемый немецкими молодыми людьми. Прошагав вместе со всеми по бетонированной дорожке, он вошел в здание аэропорта и занял место возле ленты транспортера, который должен был через несколько минут выкатить ему темно-коричневый кожаный кофр — солидный багаж уважающего себя делового человека.

Получив чемодан, он тут же сдал его в камеру хранения и направился к выходу, задержавшись на секунду перед зеркалом, чтобы поправить шляпу.

В зеркале он увидел в меру загорелое, в меру обветренное, аккуратно выбритое округлое лицо, главной отличительной чертой которого была разве что его абсолютная банальность — типичная физиономия немецкого молодого человека из неплохо обеспеченной семьи.

Придирчиво осмотрев себя, мужчина нашел, что ничем — ни одеждой, ни прической — не выделяется из окружающих его людей.

Как и во всех аэропортах мира, у окошка справок толкались пассажиры и встречающие, так же важно шествовали через зал носильщики, а радио металлическим голосом вещало об очередных отлетах и прилетах.

Никто, ну ровно никто, из этих сотен занятых делом или скучающих в ожидании самолета людей не обращал на него внимания. Во всяком случае, никому не пришло в голову посмотреть на него дважды.

Стряхнув с истинно немецкой аккуратностью несуществующую пылинку и поправив шляпу так, чтобы кисточка висела строго вертикально, Гордон — это был он, хотя в его паспорте значилось другое имя, — зашагал к выходу.

Колючий ветер злорадно мазнул его по лицу, выжал слезу и заставил сразу же схватиться за шляпу. По немецким понятиям, было страшно холодно. В такую погоду вся Европа поднимала воротники и кутала шеи шерстяными шарфами. Так полагалось поступить и ему. Так он и поступил, потому что на долгие десять лет был отчужден теперь от своих прежних привычек и приязней.

Гордон увидел перед собой чистенькую площадь, где уже выстраивалась очередь на такси, острокрышие домики окраины, к которым подползало от аэродрома обсаженное деревцами шоссе. По нему важно катили весело раскрашенные в ярко-желтый и голубой цвета тяжелые грузовики. Пестрые рекламные щиты призывали по-английски и по-немецки покупать автопокрышки «Файрстон» и посещать дом Гете во Франкфурте. На углу притулился газетный киоск, завешанный пестрыми журналами так, что не было видно продавца. В общем, все выглядело именно так, как ему неоднократно рассказывали в Центре.

Он стал в очередь и терпеливо ждал, пока возле него не остановился старенький, аккуратно заштопанный «опель», за рулем которого восседал важного вида таксист в кожаной восьмигранной фуражке.

— Кайзерштрассе, 17,— небрежно бросил он, усаживаясь, как и полагалось здесь, не рядом с водителем, а на заднее сиденье.

Таксист важно кивнул, не удостоив его взглядом. Потом завел мотор и тронул так мягко и незаметно, как это может сделать лишь беспрекословно подчинивший всю свою жизнь разного рода правилам и уложениям немецкий мужчина. Он вел машину не спеша, редко прибегая к тормозам и используя каждый уклон, чтобы пустить ее накатом. И эта манера езды тоже была знакома.

Знакомы были и здания, мимо которых они неторопливо катили: мрачноватый, старой постройки, городской вокзал, выдержанная в провинциально-традиционной классике колоннада Оперы, торжественно-солидные дома биржи и банков. И даже бесчисленные пустыни от сожженных во время американских налетов строений — на их месте кое-где уже поднимались новые сооружения из стекла и алюминия — не вызывали у него ни удивления, ни интереса.

Он попросил таксиста остановить машину именно там, где должен был ее остановить, — в двух шагах от маленького гастхауза — пивной, где ему полагалось пообедать и осмотреться. Еще в Москве он знал, какую примерно сумму покажет счетчик и сколько он должен подбросить «на чай» шоферу. Вынув из портмоне пару бумажек, он прибавил к ним несколько монет, ровно десять процентов того, что набил счетчик, — и, получив традиционное «данке», зашагал к пивной.

Он заказал себе салат и кружку светлого пива, с удовольствием отметив, что все сорта пива и все блюда, которые значились в карте меню, были ему знакомы.

Салат оказался невкусным, но, заметив, как едят за соседним столиком, он заставил себя съесть все до последней крошки. Хлеба, как и полагалось, подавали очень мало. Он выпил чашку черного кофе и, полистав утреннюю газету, расплатился с официантом.

Было без десяти три, когда он вышел из пивной. До встречи с Рольфом оставалось двадцать минут — несколько больше, чем нужно было на дорогу.