На ладони ангела - Доминик Фернандез

«Между ними все-таки что-то было» — так, тем не менее, оценивает репортер «Джорно», газеты Энрико Маттеи, бывшего борца Сопротивления. Может быть, это город Латина (правая газета «Секоло д’Италия» по-прежнему называет его по-фашистски Литтория), который Муссолини основал как административный центр Понтины, осушив его болота, внушает судьям непроизвольную суровость? Сомневаясь в моей виновности, они все же чувствуют при этом, что должны меня осудить. Пятнадцать дней заключения с условным сроком за «угрозу применения оружия». Они не поддались Бернардино, который обвинял меня в «попытке вооруженного ограбления». Мне влепили еще пять дней тюремного заключения за злоупотребление огнестрельным оружием, плюс десять тысяч лир за отсутствие разрешения на ношение оружия. Этого мифического пистолета, образовавшегося методом дедукции из автомата «Горбуна». Прошло шесть с половиной лет, прежде чем другой суд не вынес за недостатком улик оправдательный приговор. Шесть с половиной лет, в течение которых пресса будет пережевывать басню с золотой пулей. И призывать «волчицу Аджип» охранять своих заправщиков с такой же заботой (вот где литература и вкус к метафорам!), как волчица Рема и Ромула основателей Рима.

15 ноября 1961 года. В судебные органы Рима обращается школьный учитель из города Авеллино. Он рассказывает, что я напал на него ночью, затащил в свою «Джульетту», вывез в чистое поле, угрожал пистолетом, избил и бросил полуживого, забрав рукопись его романа «Дети греха». Два дня спустя Антонио Вече отказывается от своих показаний и признается, что он все выдумал для того, чтобы о нем заговорили в газетах и сделали ему рекламу, удовлетворив его литературные амбиции. На самом же деле говорили обо мне. Антонио двадцать три года, «идеальный возраст», не правда ли? чтобы выполнить роль «новой жертвы» «поэта-бандита». Два дня жирных заголовков, статей, фотографий, сарказма и оскорблений.

23 ноября 1961 года. Премьера моего первого фильма в кинотеатре «Барберини». Потасовки, забрызганный чернилами экран, шарики с вонючей жидкостью по залу. Собравшиеся на балконе манифестанты вываливают на гостей в партере несколько ящиков с укропом. Серджо и его брат Франко, блестяще исполнивший главную роль, уводят меня в бар «Калифорния» напротив кинотеатра, чтобы немного утешить. В «Калифорнии» лучшее мороженое в Риме. Ледяная марронита из маслянистых каштанов, которую я нервно проглатываю стоя. Сволочи, они испортят мне даже это удовольствие!

24 февраля 1962 года. Рим. Адвокат Сальваторе Пальюка, бывший депутат от христиан-демократов в Лукании, вызывает меня в суд. Он обнаружил, что один из героев моего фильма, вор и сутенер, носит его имя. Я не только оскорбил его честь, но скомпрометировал его политическую карьеру. Какой мне было смысл ему вредить? Поскольку он представляет все, что ненавистно извращенному и антиобщественному сознанию. Посудите сами господа присяжные: личный друг Сеньи, Леоне, Тамброни, Шелба, чьи нежные письма он присоединяет к досье; о нем пишут чудесные статьи в «Рабочей Лукании» и «Прогрессе Лукании»; ветеран Первой мировой; вдовец; отец одиннадцати детей; подписчик «Оссерваторе Романо». Что же касается того, кто его обесчестил, втоптал в грязь, лишил покоя, довел до приступа неврастении и помешал выиграть выборы в Сенат, назвав его именем, пользующимся уважением уже семьдесят семь лет, отвратительного сутенера, то «мы не будем проливать свет, — заявляет он (как тебе этот внезапный переход к множественному величия «мы»?), — на его интимную жизнь из христианского милосердия» (вполне христианского, чтобы он выделил слово «интимную»).

Судьи лезут в телефонные справочники и находят там сотни людей с такой фамилией в итальянской провинции. Немало нашлось и тех, кого и вовсе зовут Сальваторе Пальюка: 25 — в Риме, 21 — в Неаполе, 10 — в Потенца, 4 — в Матера. Суд, сочтя неприемлемым какое-либо совпадение между двадцатилетним сутенером и старым мирным членом Охотничьего клуба и Благородного собрания, принудил меня изменить имя персонажа и оплатить судебные издержки.

31 августа 1962 года. Подполковник Фаби, командир подразделения венецианских карабинеров, обращается к прокурору Республики на предмет моего второго фильма, который он посмотрел в Доме Кино, во время фестиваля. «Я сразу понял, что мы имеем дело с чем-то, что противоречит Уголовному кодексу и не имеет отношения к искусству». Доводы подполковника? Анна Маньяни говорит «поссать» вместо «помочиться» и «говно» вместо «экскременты». Суд отказывает в иске: речь персонажа художественного произведения, соответствующая его образу, не является оскорблением общественного мнения. Комментарий в «Гадзетино»: «Да здравствует живой язык! Теперь не надо удивляться, если учитель откровенно скажет ученику, который робко поднимает руку на уроке: можешь выйти пос…, мой дорогой, и не обращай внимания на грубость моей речи. Я заручился поддержкой прокурора Республики города Венеции».

Премьера фильма в Риме, 22 сентября, в кинотеатре «Куаттро Фонтане». Команда фашиствующих студентов. Как только кончился показ, встает один парень и зычным голосом орет: «Пьер Паоло, от имени националистической молодежи я заявляю тебе, что ты вызываешь у нас отвращение». На этот раз мое терпение лопнуло, я влепил пару затрещин этому типу и сбил его с ног. Но тут, Дженнарьелло, мне придется сменить тональность и сойти с той полемической трибуны, с которой я пересказал тебе цепь своих процессов. Так как на следующий после драки в «Куаттро Фонтане» день произошло нечто очень странное, что обязывает меня освободиться от образа, которым мои соратники по борьбе наглухо оградили меня при жизни, а те, кто все еще помнит меня, продолжают связывать, как узника, уже после моей смерти.

Газеты изобразили происшедшее так, как будто это мне расквасили физиономию. «П. получает пощечину: зрители аплодировали фильму по лицу его режиссера». Говоря «странное», я имел в виду не эту энную фальсификацию со стороны прессы — нет, ведь чтобы такой финоккьо, как я, хвастал бы мускулами, и не сдрейфил бы в драке, да быть такого не может! Все педики — салаги! Если даже Лаура Б., которая сидела в зале рядом со мной, Лаура Б., непосредственный свидетель сцены и до фанатизма преданный мне друг, несколько дней спустя, чтобы предостеречь меня от столкновения с моими врагами, вспомнила мне «того фашиста, который тебя ударил»!

Почему я не ответил Лауре? И не послал опровержения в газеты? Какая непонятная сила заставила меня склонить голову и молча терпеть фиктивное унижение?

Наверно, нужно поискать ответ в моем фильме. В последних кадрах тюрьмы и агонии, там где мой юный герой, привязанный к бетонной кровати, покоится в четырех голых стенах. За мелкое воровство он попал в это исправительное учреждение, после чего взбунтовался против надзирателей. Его скрутили ремнями, парализовав ему запястья и лодыжки. Еще одной лямкой ему перетянули грудь. Он тщетно сопротивляется. Вскоре он умрет, раскинув ноги и руки, как на кресте. Его мать приходит домой, открывает окно с видом на Рим и начинает плакать.

Им две тысячи лет, ее слезам: я знаю, что теперь они оплакивают меня. Человек, смирись со своей судьбой! Лучше быть опозоренным, униженным, распятым. Я был не прав, что ударил этого фашиста. Разве Христос восставал против своих палачей? Он сказал Петру: «Вложи свой меч в ножны». Я знаю наперечет всех Малкусов, которые меня окружают и ждут не дождутся возможности плюнуть мне в лицо. Недалек тот день, когда они займутся моим физическим устранением. Но еще больше, чем своих врагов, я должен остерегаться своих друзей. Всех тех апостолов, которые хотели бы оказать мне услугу. Своих товарищей по компартии, которые прославляют меня за то, что я обличил варварский режим, царящий в итальянских тюрьмах (Марчелло Элизеи, ставший прообразом финальной сцены, был замучен в Реджина Коэли, где он скончался на такой же каменной кровати, что и мой герой). Альберто Моравиа, который приветствовал во мне абсолютно новый тип гражданского поэта левых убеждений в стране, где национальная поэзия всегда страдала шовинизмом и высокопарностью. Бернардо Бертолуччи, который готов последовать моему примеру «ангажированного» режиссера, после того как Висконти и Феллини отвернулись от неореализма. Своих бесчисленных читателей, которые вдохновляют меня в своих письмах на «бой» за нравственное и политическое преображение Италии.