Академия при царском дворе. Греческие ученые и иезуитское образование в России раннего Нового времени - Николаос Хриссидис

подобных исследований заметно возросло с начала 1990‐х годов; кроме того, появляются работы, посвященные социальной истории Киево-Могилянской академии в XVIII веке и сравнительному изучению учебной программы прочих украинских православных коллегий той эпохи759.

Знакомство с формальными аспектами деятельности Киевской академии (деление учащихся на классы, методы преподавания и научной работы, организация театральных представлений и диспутов, способы дисциплинирования и прочее) дают работы XIX века, в первую очередь труды М. Линчевского и Н. И. Петрова, и более свежие исследования мало что добавили в этом отношении. Линчевский анализировал иезуитские корни формальной структуры учебной программы академии и ее педагогических методов, в первую очередь посредством сравнения с другими иезуитскими школами Речи Посполитой760. Петров, отмечая, что Линчевский чрезмерно полагается на свидетельства XVIII века (намного более многочисленные для Киево-Могилянской академии), стремится пойти дальше и исправить некоторые из явных анахронизмов Линчевского. Так, Петров дает подробный анализ и сопоставление иезуитских и пиаристских училищ тогдашней Речи Посполитой. В своих выводах он указывает, что Киевская академия с момента своего основания подражала иезуитской модели среднего и высшего образования. И все же Петров уделяет основное внимание внешним чертам академии (деление на классы, организация управления, методы преподавания и научной работы, состав учащихся и пр.), проявляя гораздо меньше интереса к реальному содержанию ее учебного курса помимо его основных контуров761. Выводы Петрова подтверждает С. О. Серяков, опирающийся на более свежие работы об иезуитских школах в Речи Посполитой762. Более того, библиотека самого Петра Могилы состояла из книг, написанных иезуитами или авторами, которым иезуиты отдавали предпочтение763. Таким образом, представляется, что на устройство этого учебного заведения ключевое влияние оказали иезуиты, по крайней мере в том, что касается его формального и административного облика.

Прежде чем можно будет сказать что-либо конкретное о реальном содержании курсов, читавшихся в Киевской академии, потребуются новые исследования. Как отмечал М. В. Симчич, ценная работа, проделанная по крайней мере с 1960‐х годов, в значительной степени носит фрагментарный характер, а авторам соответствующих трудов свойственно приписывать философам из Киевской академии такие взгляды, которые порой превращают их в деистов, пантеистов или даже протоматериалистов avant la lettre. И все же кое-какие осторожные выводы можно сделать и на этот счет. Во-первых, все современные авторы как будто бы сходятся на том, что философия Киевской академии не отличалась особой оригинальностью с учетом того, что ее характер был обусловлен ее местом в учебной программе. Иными словами, киевские учителя не давали новых философских ответов, занимаясь преподаванием (порой весьма углубленным) основных элементов уже устоявшихся схоластических взглядов, изложенных в учебниках, написанных преимущественно схоластами-иезуитами764. Во-вторых, Киевская академия, как представляется, заимствовала у иезуитов не только основные принципы разделения на классы и педагогические методы, но и подход к реальному содержанию учебной программы. Впрочем, о степени этого заимствования трудно сказать что-либо определенное. Например, в том, что касается логики, Симчич утверждает, что иезуитские подходы преобладали в учебниках, «сочиненных» преподавателями Киевской академии с конца XVII века по первую половину XVIII века765. Кроме того, В. Котусенко указывает на те аспекты подходов к метафизике и этике, практиковавшихся в Киевской академии в конце XVII и в течение всего XVIII века, для которых были характерны философский эклектицизм и диалог с томизмом, главным образом в рамках иезуитских философских параметров766. Остается без ответа вопрос о том, можно ли сделать аналогичные выводы применительно к курсу натуральной философии и для всех прочих ветвей философии. Например, Иннокентий Гизель в своем курсе философии, читавшемся им в середине 1640‐х годов, прибегал к эклектическому подходу, не обязательно следуя иезуитскому учению во всех философских вопросах, но при этом оставаясь строго в рамках схоластики. Впрочем, курс Гизеля, похоже, был нетипичен для философской учебной программы Киевской школы767. Исходя из подобных работ, посвященных устройству Киевской академии и ее учебной программе в XVII веке, можно сделать вывод, что обе академии, Московская и Киевская, с момента своего основания ориентировались на одни и те же образцы, то есть на иезуитские коллегии и их учебный курс, за исключением отдельных преподавателей, таких как Гизель, которые не вполне вписывались в эту картину. Вопрос о том, какие именно учебники из иезуитской программы использовались (притом что их было много), особенно на курсах риторики и философии, требует дальнейших исследований.

Несколько лет назад М. Окенфусс проанализировал иезуитские корни петровского образования. Рассматривая школы, созданные в России после 1700 года (включая и Московскую академию после 1701 года), он справедливо возводит их корни к иезуитским образцам. Одновременно Окенфусс указывает, что, несмотря на вторжение украинского гуманизма во второй половине XVII века, прежнее отношение к детству и практика начального образования на церковнославянском сохранились и в Петровскую эпоху, определяя облик начального образования, дававшегося даже в школах, основанных при Петре. Тем не менее Окенфусс делает вывод, что свойственное Петровской эпохе сочетание старомосковского (как он выражается, «домостроевского») метода воспитания детей и технического образования все же сформировало людей, отличавшихся новым, иным отношением к детству и к жизни768. Однако, разбирая лихудовский период работы академии, Окенфусс приписывает ей «греческий» характер, несмотря на четкое осознание им того факта, что в ней также преподавались схоластическая философия и латынь769. В настоящей же книге, напротив, утверждается, что «греческая сущность» академии, даже применительно к лихудовскому периоду, нуждается в пересмотре, идет ли речь о ее формальных рамках (последовательность классов, педагогические методы и так далее) или о ее учебной программе. С самого начала русское институционализированное образование зарождалось из иезуитской модели, и в этом смысле реорганизация Славяно-греко-латинской академии под руководством украинских и белорусских монахов из Киево-Могилянской академии в реальности могла означать скорее дальнейшее следование лихудовскому учебному плану, нежели разрыв с гипотетическим «греческим» периодом ее деятельности. С. К. Смирнов справедливо выделяет в истории московской школы «латинский» период, но ошибочно относит его начало к 1701 году. С точки зрения реального образования, предлагаемого учащимся, академия была «латинской» с момента ее основания.

Иоанникий и Софроний Лихуды к моменту своей смерти успели внести разносторонний вклад в интеллектуальную и культурную жизнь России. Тем не менее в ретроспективе представляется, что самым важным наследием, оставленным ими своей новой родине, была школа, основанная ими в 1685 году в Москве. Именно посредством этой школы Лихуды заложили основы последующего развития среднего и высшего образования в России. Академия наделила многих сыновей наследственной знати, незнатных дворян и служилого чиновничества знаниями западного типа, облегчив им участие в вестернизации, курс на которую избрал царь Петр.

Основание Славяно-греко-латинской академии стало итогом полувекового