Дивизия особого назначения. Освободительный поход - Фарход Хабибов

– Понятно, ну, молодцы, завидую. Все, пойду я пожрать, бывай, старлей ГБ.

Потом я пошел на ужин, по-быстрому поел, поговорил с летунами, они застоялись, бедняги, аж от скуки ходили «жать жито», как говорит Машуня.

Решил я сперва с Бусинкой разрулить, да не нашел, пошел к Мане, но меня уже опередили…

– Мань, привет, примешь усталого воина? Накорми, напои и спать уложи, желательно похотливо.

– Накормить можно, насчет всего остального нам сперва поговорить надобно. Объясни: почему мне, женщине, нельзя было идти в поход?

– Ну, ты женщина, вас надо беречь, милая, – и пытаюсь ее обнять, она отстраняет меня и говорит:

– А военветврач, она что, бесполое существо? Или ей не суждено рожать и у тебя есть справка из клиники?

– А, ты про Анну, так она ж самовольно пошла, когда ее заметили, то поздно было возвращать.

– И потому пришлось по ночам ее оберегать, причем тебе лично спать с ней, да? – пошла в атаку Маня, как вешний пал на сухую степь.

– Хорошо, да, я виноват, можно мне объяснить? – Увы, Анюта бы могла выслушать, она флегматик, а Маня холерик, она сперва в тыкву даст, потом отпинает и только затем расспрашивать будет, да и то не стопудово. В мою голову полетел сапог Мани, да так неожиданно, прям в висок, хорошо, не в глаз, представьте комдива с фингалом.

– Хорошо, Мария, подерись, побей меня, только потом выслушай, все, я готов, – покорно опускаю руки и готов к трепанации. Маша с ходу лепит мне звонкую пощечину и, развернувшись, пытается убежать. Причем на одной ноге у нее сапог есть, а второй сапог валяется в углу землянки. Хватаю ее за руку и, прижав ее руки к ее же телу, начинаю говорить, она пытается укусить меня за лицо, уворачиваюсь.

– Мань, помнишь, при знакомстве я советовался с тобой, как мне с Аней моей быть, ну, с Бусинкой?

– Да пошел ты, сука, дебил, тварь, – говорит Мария, пытаясь вырваться из моих рук.

– Так вот, военветврача зовут Анна Бусенко, это она. – Мария, офигев, замирает.

– Что, это твоя Бусинка? Вы же год назад расстались.

– Ну, не год, технически мы расстанемся через семь десятков лет. Так вот, в то время, когда я готовился к Кайраккумскому отдыху, на днюхе девушки друга я встретил Бусинку, и мы помирились. Вот. А потом она уехала на месяц в Харьков, к родне, приехала ты, мы рванули на море, и все завертелось. А тут сперва ты появилась, казалось, все, мы с тобой навек. Проходит время, и Бусинка тоже тут…

– Твою мать! Я что, получается, перебежала ей дорогу? Все, пошел на хрен, отсюда.

– Маш, но я люблю тебя.

– Ага, уверена, что и ей ты говоришь то же, так что пошел к черту, сволочь полигамная. – И Маня вытолкала меня из штабной землянки. Вот о чем говорил Семенов. Представляете, разозленная женщина выгнала командира дивизии из его же штаба. Ну, раз облом пришел этому дому, пойдем теперь к другому.

Поспрашав у бойцов, я нашел Аню в расположении ОПСиЩ, она сидела у костра и задумчиво ворошила огонь.

– Аня, нам необходимо поговорить.

– О чем, Виталик?

– Я все рассказал Маше, ну, о нас, о том, что мы не первый год вместе, и она меня отпустила к тебе.

– Отпустила, а может, тупо выгнала? – вангует Бусинка. – Так вот, дорогой, я, когда тут тебя увидела, вначале реально офигела и потому не стала с тобой разбираться. Но время пришло, расскажу я тебе, как все было до. Погостила я у тети Маруси на Украине, вернулась обратно, а тебя нема до хаты, и я не видаю, где тебе шукаты. Мобила, главное, отключена, на работе говорят, нет его, и где шляется, не знаем. Ну и у знакомых тоже нигде нет информации. Как будто провалился под землю, я подумала, может, по адвокатским делам выбыл куда, может, в Россию или, скажем, в Казахстан, с кем не бывает.

Вышла на работу, живу помаленьку и жду его. Как-то пошли с коллегами на обед, ну, бистро в подземном переходе на универмаге. Поели, выходим, уже собирались сесть в Милкину «матизку»[268], тут Санобарка идет. Ну, бывшая соседка с четвертого этажа, они еще куда-то на Правый берег[269] переехали, то ли Тридцать четвертый, то ли Тридцать первый[270]. Так вот подходит она ко мне, здоровается и говорит, что есть секретный разговор. Ну, я девчонкам и сказала, что доберусь сама, они уехали, мы сели на скамейку, что у остановки, и рассказала мне Санобар кое-что.

Она, оказывается, поехала с мужем проведать его дядю (дядю мужа) в Кайраккум, в дом отдыха, и там встретила тебя с какой-то фигурной блондинкой. Причем жили вы в соседнем номере, прямо напротив номера этого дядьки. Она ваши обнимашки-целовки тоже видела, и про то, что вы ночами стонали-пыхтели, тоже тот дядька рассказал. А потом Санобар побежала обедать, а я побрела куда-то, мне было очень плохо, не помню, как оказалась на проезжей части, в последний момент заметила черный гелик, было катастрофически поздно, и все, бац, я тут.

Короче, Виталик, иди-ка ты отсюда на хрен, я тебя видеть не хочу, понял?

Минут пятнадцать я пытался разжалобить ее, смягчить как-то, но, по-моему, в тот момент мне легче было разжевать и проглотить Памир и Тянь-Шань, но не смягчить Аню. Ушел я, напросился к танкистам и заснул, не сразу, правда, совесть полночи мучила…

31 июля 1941 года, где-то в Белоруссии

(в 200–300 км от госграницы СССР).

Утром еле проснулся, а рядом ни Ани, ни Мани, один-одинешенек, а вокруг уже танкисты по делам своим носятся, и, умывшись, я поплелся завтракать.

А на завтрак суп из потрохов, а что, шикарно, ведь мы заготавливаем мясо, и отходы вялильно-коптильного производства некуда девать, вот хоть и отожремся, как медведи с сурками на зиму отжираются. Может, еще берлоги на всю дивизию забацать и всем личным составом в спячку залезть, пусть немцы в поисках пропавшей дивизии с ума сходят…

Завтракал с Елисеевым, чего-то хмур он, немногословен. Что с ним? Я-то понятно, почему хмур, а он?

– Аристархыч, что случилось?

– Что? Да ничего, Арсения Никаноровича ночью немцы арестовали.

– А чего тогда ты сидишь, как Илья Муромец до тридцатилетья, надо же лететь, выручать Арсения. Это же мировой мужик, мы без него как без рук, вставай.