Долгая дорога - Валерий Юабов

Алекс расставил ноги по диагонали: одна впереди, другая позади. Чуть согнул колени с упором на переднюю ногу, осанка прямая, руки на бедрах.

– Примите позицию.

Мы принимаем. То есть нам так кажется… Неслышная поступь босых ног: сенсей поправляет одного, другого… Вот он уже возле меня. Зачем-то нагнулся, рассматривает снизу…

– Семьдесят процентов тяжести на передней ноге, носок повернут внутрь, поправь осанку! Я попытался, но, очевидно, не смог: плавным, но молниеносно быстрым движением Алекс подсек мою переднюю ногу. Я оказался на полу.

– Не научишься стоять, не сможешь вести бой, – коротко сказал он, помогая мне подняться.

* * *

Японская борьба каратэ… Японское слово «сенсей», от которого почему-то замирает сердце… Рыжий атлет с тигриной поступью… Белое кимоно… Еще недавно я и мечтать не мог о том, что в мою жизнь войдет такая экзотика. Я вообще имел о каратэ очень смутное представление: в Советском Союзе эта японская борьба какое-то время даже находилась под запретом. Почему? Вероятно, идиотский страх, что вместе с древним чужеземным искусством самозащиты в страну проникнет опасный чужеземный дух. Изгонялось не только каратэ. Мне рассказывала моя приятельница-москвичка, как уже в восьмидесятые годы она начала заниматься китайской гимнастикой, входящей в систему ушу. Группу организовал молодой спортсмен-энтузиаст. Занятия он вел бесплатно. Так как и ушу, и любая китайская гимнастика были запрещены, слова эти на занятиях не упоминалось. Тренер немного изменял упражнения, стараясь придать им более «европейский» вид. Не помогло: кто-то донес, нагрянула комиссия, и группу разогнали…

В Америке всё, конечно, было по-другому. Возможностей у меня появилось великое множество, самых неожиданных, и я медленно, шаг за шагом, учился пользоваться хоть какими-то из них. Первым «окном в мир» был, конечно, телевизор – кинофильмы, спортивные встречи. Тут-то мы с братьями Мушеевыми и обратили внимание на каратэ. Стали поговаривать, не начать ли заниматься? А где? Надо бы узнать… Делу помог мой новый знакомый по имени Виктор.

* * *

Жил Витя по соседству, в нашем же комплексе. Он свободно говорил на английском: семья Вайнбергов уже несколько лет как эмигрировала из Закарпатья. Семья была с трагическим прошлым: мать Виктора пережила ужасы Дахау. Она еще тогда девочкой была. Ей повезло, выжила, а её родные погибли…

Но всё это я узнал много позже. А с Витей мы как-то удивительно быстро подружились. Возможно, причиной тому был его характер, общительный и открытый. Виктор был Талантливым Рассказчиком и покорял этим сразу (не зря же я написал эти слова с большой буквы). Что бы ни рассказывал Виктор, всё было интересно, полно красочных деталей, которые так естественно, достоверно и доверительно звучали, что не поверить было невозможно. Однако же Витькины рассказы нередко были самой настоящей брехней. Великий был фантазер! А доверительно и по-дружески разговаривал он с кем угодно, но дружил далеко не со всеми… Впрочем, со мной-то Викторино (так я его прозвал) подружился по-настоящему. Его умение трепаться так меня забавляло и смешило, что я даже придумал ему еще одну кличку – The Mouth of the South, то есть Трепач с Юга. Между тем именно этот Витькин дар вскоре выручил нас из большой беды.

* * *

– Махнём на Сорок вторую? В кино. Там о каратэ фильмы…

Витька всегда предлагал что-нибудь интересное. Я с восторгом согласился.

В отличие от Викторино, я знал Манхэттен довольно плохо. Вроде бы часто там бывал. Приехав в Нью-Йорк, мы с родителями то и дело посещали Наяну, но видели лишь крохотный кусочек Острова Небоскребов. Нам было не до экскурсий – ни времени, ни настроения. Может быть, не хватало чувства свободы, раскованности, широкого интереса к миру… Этого в нас не воспитывали, круг интересов был, скажу прямо, узковат. Мы не посещали музеев, выставок, концертных залов, не интересовались архитектурой. Бруклин, Квинс, заселённые иммигрантами, вскоре стали для нас привычными. А Манхэттен оставался почти другим городом. Но 42-ю улицу, куда мы сейчас направлялись с Викторино, я по случайности знал: там, неподалеку от перекрестка с Седьмой Авеню, находились Наяновские английские курсы, я их посещал около шести недель.

До сих пор для меня загадка: почему именно там решили обучать английскому языку бедных, затурканных, растерянных, погруженных в нелегкие заботы еврейских иммигрантов? Может, чтобы намекнуть им, сколько радостей их ждет в Америке? Ведь в те времена название «Сорок вторая» расшифровывалось однозначно: «улица сексуальных развлечений». По 42-й, начиная с Шестой Авеню и чуть ли не до Девятой, располагались клубы стриптиза, заведения, где через окошечко показывали зрителям, сидящим в кабинках, натуральные сеансы любви (pip-show), киношки, где крутили только порнофильмы, магазинчики и киоски, продающие порнографические книжонки и картинки, наркотики, оружие, приспособления для изощренных способов секса… Разве только публичных домов не имелось на 42-й – запрещены были. Но проституток и без них хватало. Они стояли и бродили, кучками и поодиночке, тоненькие и толстухи, хорошенькие и уродливые, все с ярким макияжем, шныряли среди людского моря стайками хищных рыбок и куда-то скрывались, подхватив добычу…

Поездки на 42-ю имели для меня особую прелесть. Атмосфера секса, которая, как густой туман, окутывала улицу, возбуждала, дразнила, вызывала острое любопытство. Признаюсь в этом без всякого стыда. Я голову даю на отсечение, что любой из советских иммигрантов мужского пола, кроме, разве что дряхлых стариков, хоть раз побывал на 42-й и воспользовался каким-нибудь из её соблазнов!

* * *

Кинотеатрик, к которому мы с Викторино держим путь, обходится без порнофильмов, здесь показывают только фильмы о каратэ. Сегодня, в воскресенье, на 42-й толчея. Это не будничный поток усталых служащих, спешащих после работы по домам. Это зеваки, искатели развлечений и острых ощущений. Никуда они не торопятся. Их привлекают яркие витрины магазинчиков, заманчивые рекламы. Есть рекламы электрические: контуры голенькой девицы, то красные, то зеленые, вспыхивают и гаснут над входом в заведение. Есть ходячие: на груди и на спине у зазывалы – большие яркие плакаты. Чуть ли не у каждых дверей вам бесцеремонно навязывают рекламы. Ко мне в руки уже попало несколько: обнаженные девицы в эротических позах, рядом – перечисление предстоящих блаженств.

Мне кажется, что к нам с Викторино зазывалы кидаются особенно часто и что виноват в этом мой друг. Уж больно странно и вызывающе он сегодня оделся: шелковая, очень яркая «гавайка», шляпа с широкими полями типа сомбреро. И в придачу темные очки…

– Чего вырядился? – спросил я, когда мы повстречались возле дома. – Ты кто – мексиканец? Мафиози?

Мой друг хихикнул:

– I am a cool dude…

Мне стало ужасно смешно. Я уже знал, конечно, что словечко cool в современном английском означает примерно то же, что в русском «клёвый». Но мне казалось, что дословный перевод этого cool dude – «Я беззастенчивый (нахальный) пижон» больше подходит к ярко разодетому Викторино. У него даже походка изменилась: он повиливал задом, припадал то на одну, то на другую ногу, подёргивал плечами. Развеселившись, я стал подражать другу, но не очень-то получалось. К тому же меня то и дело оттирали от Викторино: народу на 42-й всё прибывало. И как-то всё заметнее становилось, сколько здесь всякой шпаны. Там бомж спит возле лавчонки, а рядом с ним бутылка в жёлтом бумажном пакетике. Тут проститутки хохочут громко и визгливо. Здесь стоят, покуривая, парни подозрительного вида, и ветер разносит по улице дымок с запашком: наркотик…