Серая мать - Анна Константиновна Одинцова

первый день здесь. Живот, бока и круп животного расчертили рваные раны, не меньше десятка. Кровь, натекшая под телом, покрывала почву сухой коркой.

Запаха почти не было. Приблизившись к трупу, Олеся отчетливее ощутила слегка приторный душок гниения, смешанный с чем-то еще, смутно знакомым, но все же неопределимым. На секунду прикрыв глаза, она увидела красное, а когда открыла их, кровь вокруг тела по-прежнему была сизой. Не красной.

– Не птицы, нет, – задумчиво произнес Толенька, изучая раны существа. – Птицы не нападают на бегунов. Слишком большие, бегуны большие для них.

– Нюхач? – предположила Олеся, присев рядом.

– Нет, нет, – мотнул головой Толенька. – Нюхачам нужна еда, нюхачи всегда все съедают. – Он немного помолчал и добавил: – И нюхачи не забрали бегуна.

– Они могли учуять труп? – спросила Олеся.

Толенька закивал:

– Могли, могли. Едят все.

– Тогда почему не съели?

– Нюхачи не берут, только если боятся. Тогда не берут. Если боятся.

– Чего они боятся?

Толенька еще раз обвел взглядом лежащее рядом тело.

– Чужая добыча. Того, кто сильнее.

– Его убила Серая Мать?

Лысый человечек опять замотал головой:

– Кто-то другой. Кто-то новый. Новый охотник. Жадный. – Указательным пальцем с обломанным ногтем Толенька обвел ближайшую рану на теле животного. – Очень жадный. Кусал, но не съел, не стал. И догонять не стал. Значит, была еще еда.

Олеся смотрела на протянувшийся от угла кровавый след. Пусть бегун и добрался сюда другим путем, он определенно пришел с той же стороны, что и они. Где именно на него напал тот, кто сильнее нюхача – здоровенной слепой твари, в одно касание рассекшей руку Ангелины? Впрочем, важнее другое: где эта тварь теперь?

Олеся выпрямилась и встретилась взглядом с Семеном, молча слушавшим их диалог. Его стиснутые до белых костяшек руки сжимали все ту же фомку, слегка подчищенную от ржавчины, но не было похоже, что сейчас это оружие добавляет Семену уверенности. Оба предпочли отвести глаза в сторону.

– Кто это может быть? – Олеся повернулась к Толеньке.

– Кто-то новый. Они бывают… – Толенька внезапно осекся. – Здесь много чего бывает, – буркнул он, – много всякого. Надо идти, идти дальше!

Он снова зашагал в известном ему одному направлении и больше не оглядывался.

2

– Пшла отсюда, каш-шолка!

Тягучее, шепелявящее «каш-шолка» (она уже где-то слышала это, разве нет?) вкупе с ленивым тычком приклада заставило ноги Аллочки задрожать и подломиться. У нее больше ни на что не осталось сил. Если бы кто-то раньше, до всего этого… Если бы кто-то посмел с ней так… Она бы…

Она бы – что? Пожаловалась мужу? Она всегда рассчитывала только на него. Всегда знала: случись что, он все решит. И вот теперь случилось. Теперь она сидит на земле, униженная и оплеванная. Одна. Неспособная ничего сделать с этим. Слабая старуха. Пустое место.

– Да не плачь ты, ну! – сжалился стоящий в оцеплении боец в безликом камуфляже. Высокий, статный, с красиво очерченной челюстью, он был невероятно похож на ее Витеньку в молодости. Только Витя ни за что не позволил бы ей валяться в грязи, растрепанной, в ночнушке, босой, пока все спасенные поднимаются на борт больших и пятнистых военных вертолетов по ту сторону оцепления. Счастливые, улыбающиеся. Молодые.

– Старикам вон туда, – продолжал боец, кивая куда-то в сторону, – в интернат.

Ин-тер-р-рнат.

Грубое, рычащее слово резануло слух. Аллочка словно примерзла к месту.

Это была какая-то ошибка. Все это – одна большая, чудовищная ошибка! Ведь по радио говорили, что спасут всех! А теперь…

Интернат – это не для нее. Это для настоящих стариков: древних, трясущихся, еле переставляющих ноги, гадящих под себя и не помнящих, что ели на завтрак. А она не такая! Она нормальная! Она…

– Давай, бабуля, пошевеливайся! Не одна в очереди! – рявкнул кто-то сзади.

Обернувшись, Аллочка и правда увидела очередь, бесконечным хвостом уходящую куда-то за занавешенный серой дымкой край горизонта. Стройные тела, блестящие и пышные волосы, яркие глаза, неприязненно искривленные полные губы… Девочки и мальчики, юноши и девушки, молодые мужчины и женщины – красивые, цветущие. И среди них – ни одного человека старше тридцати.

– Вот так, – боец (Витя; господи боже, это же Витя!) легко вздернул ее вверх. – На, держись! А то не дойдешь ведь, – с этими словами он сунул ей под руки невесть откуда взявшиеся ходунки.

– Да как же… – проблеяла Аллочка, не узнавая собственный голос, но очередь из молодежи уже оттесняла ее в сторону.

Чтобы не упасть, ей действительно пришлось опереться на ходунки.

Пластиковые рукоятки оказались липкими на ощупь. Краска с металлических ножек облупилась. Этими ходунками кто-то уже пользовался до нее, причем долго. Но, как бы ни было противно прикасаться к пластику, заляпанному чужими потными руками и еще бог знает чем, Аллочка не могла выпустить их из рук. Больше не могла. Ее ноги, размякшие после грубого тычка прикладом, так и не пришли в норму. Без опоры она не прошла бы и пары метров.

Кое-как отойдя в сторону от очереди, бросающей на нее насмешливые взгляды и перешептывающейся, Аллочка наконец посмотрела в ту сторону, куда указывал солдат.

Сначала ей показалось, что туман, клубившийся у горизонта, подплыл ближе, заволакивая окрестности, но через несколько секунд она с ужасом осознала: дело в ее зрении. Оно ухудшалось, затуманивалось.

Губы Аллочки задрожали. По сморщенной щеке скатилась слезинка. С трудом переставляя ходунки по волнистому серому песку, она заковыляла вперед, и песчаные волны осыпались в клетчатые стариковские тапки с растоптанной пяткой, вдруг появившиеся на ее ногах. Сквозь туман, застилавший глаза, проступала громада странного овального здания.

Интернат.

Старикам туда.

– Все, бабонька, отгуляла свое!

Знакомый голос камнем ударил в висок. Сердце зашлось в бешеной скачке, слабость навалилась с новой силой. Сгорбившись над ходунками, за которые цеплялась с отчаянием утопающего, Аллочка медленно повернула вбок мелко трясущуюся голову.

Бабка в берете стояла поодаль. Жирно размалеванные губы расползались в ухмылке.

– Заходи, заходи, старая! – махнув рукой в сторону темного провала, маячившего впереди, мерзкая старуха расхохоталась. – Тут тебе самое место!

Будто окоченевшая, Аллочка застыла на пороге интерната, не уверенная даже, что у разверзшейся перед ней черной дыры есть порог.

– Заходи! – старуха в грязном берете уже подталкивала ее в спину. – Соседями будем!

Перед глазами всплыли очертания душной, полутемной комнатки с двумя пружинными кроватями. В нос вползал густой сальный дух давно не стиранного белья, застарелая вонь испражнений, кислый запах больничной еды. Запах безнадеги. Запах старости.

– Нет, не пойду… – зашептала Аллочка, упираясь из последних сил. – Нет, нет, нет…

– Сас-седями будем! – гаркнул над самым ухом голос старухи, неожиданно легко поднявшей ногу на изломе первого слова.