Апрельский туман - Нина Пипари

это верное, но, пожалуй, единственное средство. Так я хоть как-то могу ограничить разрушающую деятельность этой дряни.

Везде — на улице, на парах, в метро, в гостях — когда шум в голове становится невыносимым, я достаю телефон и лихорадочно давлю кнопки. И мне плевать, что думают окружающие. В такие минуты мне на все плевать, единственно волнующая меня реальность — в моей голове, и реальность эта крайне враждебна, с ней нужно бороться до последнего проблеска сознания. А эти — пусть думают, что я глупая девчонка, пишущая 24 часа в сутки элегические послания своему бойфренду; пусть они, видя мое удрученное лицо, понимающе улыбаются моей подростковой депрессии, поверхностной и несерьезной, простой переходно-возрастной депрессии. Пустой звук. Все через это проходят. Пусть думают, что я пуляюсь в тупые игры, потому что поговорить мне не с кем, делать нечего, мозги освободились — и сразу возникла опасность сосредоточения на том, что происходит непосредственно в моей голове, — а кому это надо?!

Думайте что хотите. Мне абсолютно наплевать, что вы будете думать и будете ли вообще, и есть ли чем.

Вообще, надо отдать должное родственникам, и сестре в частности, — они стали ко мне очень внимательны и стараются уберечь от всяких ненужных волнений. Иногда меня бесит такая заботливость. Когда они ведут себя особенно назойливо, хочется сделать им как можно больнее. Я подстриглась, как Ника, и нарочно не стала рассказывать об этом до нашей встречи с матерью, — хотела, чтобы удар получился максимально сильным. Мама очень любила мою «гриву», втайне гордилась ею, я знаю, для нее это было что-то вроде фамильной драгоценности. И вот теперь я пристально смотрела ей в лицо, с садистским удовольствием наблюдая, как она силится скрыть потрясение и, запинаясь, пытается подобрать слова, которые, не дай бог, не травмируют мою слабую психику.

Первое время после моего «возвращения» они панически боялись, что я начну топить свою боль в градусе или в дозе. Боялись, что опять сорвусь, как тогда, что снова темные одолеют меня. Как они ни пытались скрывать свою тревогу — бедняги постоянно прокалывались: то сестра уж больно пристально начнет расспрашивать, то у отца вырвется недвусмысленный намек. Мама — та вообще все время смотрела на меня с тщательно скрываемым ужасом, но это было так заметно! И это постоянное стремление меня развлечь и отвлечь! Смешные! Зачем мне уходить в другую реальность, если она и так всегда со мной?!

* * *

«Сделали» мне освобождение от физкультуры. А я назло им стала на нее ходить, хотя раньше меня туда нельзя было затащить никакими угрозами, просьбами, посулами и прочими психологическими уловками. Хожу вместе с незнакомым курсом — у нас с этим, слава Богу, никаких проблем: ходи с кем хочешь и когда хочешь.

Но я хожу не только чтобы насолить родителям — мне вдруг открылись непонятные доселе прелести такого времяпрепровождения. Так, например, настольный теннис действует на меня поистине умиротворяюще. Монотонное, размеренное движение шарика сначала вносит определенный ритм в мои мысли, а потом и вовсе полностью поглощает все внимание — появляется некий суррогат смысла жизни: не дать шарику упасть и заставить соперника не отбить мой удар. У меня даже достойный напарник появился. Это замкнутая, мрачная девушка в черном. Мы никогда не разговариваем с ней, но, заходя в спортзал, я без лишних объяснений и договоренностей направляюсь к «нашему» столу, зная, что она уже ждет меня там. Хотя мое внимание в основном поглощено шариком, иногда я непроизвольно наблюдаю за своей напарницей. Длинные рукава мешают ей играть, и она то и дело подтягивает их, обнажая бледные руки. Несмотря на быструю игру, я успеваю рассмотреть на них длинные тонкие шрамы.

У нас на курсе у многих были такие «меченые» руки — это было модой, отличительным знаком непризнанного гения. Хотя большинство просто не могло смириться с низкой оценкой, или душевной и физической убогостью своего парня, или отсутствием денег и подходящей внешности для осуществления своих честолюбивых стремлений. Такие «обиженные Богом» обычно любили как бы ненароком обнаруживать эти доказательства своей депрессивности. Жизнерадостность была признаком дурного тона. Разговоры о психушках и суицидах считались особо изысканными и утонченными. Особенно пользовались уважением эрудиты в области редких психических заболеваний. Человек, чувствующий себя в этой тематике как рыба в воде, имел непререкаемый авторитет.

* * *

Я уже давно не курю. Но привычка выходить на переменах в маленький университетский дворик осталась. Да и просто хочется подышать свежим воздухом, спрятаться от чужих неотвязчивых воплей, суеты, глупых разговоров, смешков за спиной…

Недавно опять привозили «инвалидов». Я стояла в стороне от шумной толпы курящих студентов и преподов и с тоской смотрела в сторону нашего сада, погрузившись в мир воспоминаний, когда до боли знакомая стайка показалась на горизонте. Их движения, их внешность, их поведение — все было таким же, как год назад… Только не было Ники, которая бы искренне, вплоть до саморазрушения, пожалела их, вжилась в их тела, перенеслась в их бессмысленный мир и до конца прочувствовала всю несправедливость наложенной на них кары…

А вот и та девушка, чья жестокая судьба так сильно потрясла Нику. Как и ее собратья по разуму, она ничуть не изменилась — все такая же робкая и застенчивая, такие же честные и прямодушные глаза, все та же одежда, все такой же пустой и одинокий безымянный палец на правой руке…

Поначалу я твердо намереваюсь вынести всю тягостность этого зрелища, даю себе различные установки, пытаюсь изменить направление ассоциаций, но — черт! — в конце концов не выдерживаю. Да и как можно? Эти запахи, это солнце, эти бессмысленные лица, этот смех студентов вокруг, эти смешанные со страхом насмешливые физиономии — вся эта пестрая мозаика неумолимо перенесла меня на год назад, и Никино лицо — тревожное, родное, настоящее, честное, чистое — вновь стоит перед моими глазами и зовет, зовет меня к себе…

* * *

По небу плывет огромный бескрылый труп ласточки. Он того особенного серого цвета, какого бывают предгрозовые облака, которым так и не дано было за какие-то провинности подарить земле настоящую летнюю грозу. Провожаю труп пустым взглядом, и вроде мне жалко его — и вроде я ничего не чувствую. Но эта музыка за стеной… я иду на улицу. И уже оттуда провожаю пусто-сожалеющим взглядом труп ласточки. Мне кажется, он чувствует то же, что и бесплодная женщина, болезненно мечтающая о ребенке и знающая, что ей так и не удастся никогда произвести его на