Апрельский туман - Нина Пипари

Я иду по рельсам, все дальше от города. Смотрю под ноги и, отгороженная от внешнего мира размеренностью исчезающих под моими ботинками шпал, кружусь в вихре живых, стремительных, непрерывно сменяющих друг друга картин. Гэвин отчаянно старается высвободить застрявшую между рельсами ногу — и на бледном его лице растет тень приближающегося паровоза. Красивая женщина с ужасом вглядывается в изувеченное лицо раздавленного человека… И нежная, легкая фигурка пляшет по тонущему в темноте железнодорожному полотну — и смеется, и машет рукой…

Срываюсь и бегу, бегу, пока горло и нос не перехватывает удушающей ледяной болью и шило не вонзается в бок.

Перехожу на шаг и не знаю, как дышать, чтобы было не так больно. Как смотреть, чтобы не видеть. Как жить, чтобы не помнить.

Стараюсь сдерживать себя — и ходить туда как можно реже, чтобы не приелось, чтобы не вторглись чужие ассоциации — из прошлой, чужой жизни, чтобы не исчез наш мир. Иду и не смотрю по сторонам. Теперь горизонталь не имеет почти никакого воздействия на мое мироощущение. Теперь я живу только вертикалью. Спуск вниз по просторному пустому проспекту. Стройные гордые фонари выстроились по обе стороны — одинокие, неприступные. И я иду вниз, а мысли мои все выше — да и как может быть иначе? — ведь облака сегодня такие красивые! Небо — совсем плоское, как на картинах Северного Возрождения. А они — они такие большие, такие спокойные, такие живые, что непроизвольно поддаешься влиянию их… И вот ведь — это и есть настоящая реальность!

Как только приходит осознание этого факта — сразу все становится просто и легко. И люди вокруг, и дома с людьми, и магазины с людьми, и собаки с людьми — все это начинает мне нравиться. Меня уже не угнетает осознание того, как их много, какие разные — и по большей части безотрадные — у них судьбы. Они — органичная часть мира. И я, возможно, тоже когда-то смогу стать частью этого целого. И это не унизительно, не страшно, не бессмысленно — ведь никто не заставляет меня прожить жизнь по чужому шаблону. И я улыбаюсь. И я почти счастлива. Возвращаюсь домой, останавливаюсь — сразу все сначала. Но я сильная, я справлюсь.

Снова порываюсь бежать туда. Держусь из последних сил — но срываюсь и бегу.

* * *

Понедельник для меня — ненавистный день. Я обещала родителям раз в неделю ходить к Марго на чашечку чая, и этот самый «раз» приходится на понедельник. Марго живет на другом конце города, возле аэропорта. Высоченные тополя выстроились в ряд вдоль его ограды.

Набитые доверху шпротами-людьми, раскаленные автобусы ревут и задыхаются, испуская зловонные пары, но ничто не может внести разлад в тополиную гармонию.

Да и возможно ли? Ведь за ними начинается небо — совсем плоское и горизонтальное, такое чистое, что плакать хочется. И готически вытянутые тополя составляют такую гармонию с горизонтальными узкими облаками, что я уже не здесь.

Как проходит наше чаепитие? Обычнейшая ситуация: психотерапевт всеми правдами и неправдами пытается усыпить бдительность пациента, чтобы выудить из него побольше информации, а потом использовать в своей диссертации. Меня иногда так и подмывает разоблачить ее, показать, что я все понимаю, что не на ту нарвалась и меня не обманешь. Но потом осознаю: это будет проявлением слабости с моей стороны. К тому же заблуждения Марго мне на руку — с их помощью я надеюсь обмануть стариков.

Она говорит и говорит, а я смотрю на проплывающие мимо ее тупых стеклопакетов облака и запутавшуюся в них полосатую трубу — и все явственнее слышу Никин смех: снова Башня в утреннем тумане, снова мы в царстве Самых коротких минут на свете. Сидим на опоясывающей верхушку маяка балюстраде и болтаем ногами. Ника вдруг начинает смеяться — хохочет как ненормальная, трясет меня за руку, пытаясь остановиться, и не может. Потом резко осекается и, внимательно глядя на меня своими глубокими, посветлевшими от смеха глазами, рассказывает о том, как, встретив на страницах «Игры в бисер» Старшего Брата, никак не могла отделаться от ассоциаций с «1984». Со смешанным чувством комичности и угнетающей абсурдности она наблюдала за тем, как упитанный черноусый мужчина (и почему-то с покатым сталинским лбом) сидит на берегу китайского прозрачного озерца с золотыми рыбками, гадает на стеблях тростника, чертит затейливые иероглифы и периодически изрекает афоризмы вроде: «Благородный беспорочен» или «Тучи густые, дождя не жди».

Она живо изобразила эту discordia concors, и я захохотала как ненормальная, до того метко и в то же время совершенно серьезно разыграла Ника пантомиму. Но, вытирая набегающие слезы, я вдруг поняла, почувствовала, как на самом деле страшно и тяжело Нике жить в этом бессмысленном, абсурдном, абсурднее, чем у Кэрролла, мире, где все смешано, где все сразу и нет никакой связи и логики, где на острове доктора Моро живут Ральф из «Повелителя мух» и Робинзон Крузо.

Мерцай, мерцай, звездочка,

Мерцай, мерцай, маленькая.

Где же ты сияешь?

На небе я мерцаю…

Я смотрю на ее радостное лицо и, все еще смеясь, пристально вглядываюсь в глаза, а там — там так холодно и пусто! Точно такая же темнота и бессмысленность царят ночью на заброшенных промышленных объектах. Одинокий, жалкий оранжевый фонарь болтается, словно кадило священника, отгоняющего чертей, — а они совсем близко. Он раскачивается взад и вперед, пытаясь рассеять своим жидким лучом как можно больше мрака и холода. Он пытается сохранить бдительность, но ветер слишком громко шумит в ржавых трубах, слишком быстро он снует в пустых помещениях с разбитыми окнами и осколком желтой луны на полу — ветер-оппортунист, он всегда нас стороне сильного. И тьма вокруг все плотнее набивается невидимыми, абсурдными существами… Ты проезжаешь мимо на поезде — и можешь больше никогда в жизни не встретить их на своем пути, но в память навсегда врежется этот фонарь, эта пустошь, это одиночество и тревога, эти мириады невидимых, но все же до абсурдности реальных чудищ…

И я вдруг добровольно пробиваю свою стену, с разбегу прыгаю в этот безумный мир — мир, от которого с таким трудом отгородилась, надеясь, давая себе клятву ни при каких обстоятельствах не заглядывать туда больше. Но я не могла оставить ее там одну.

Пока ничего не происходит, но я-то знаю: процесс пошел, и его уже не остановить.

Ника вдруг становится совсем серьезной, она внимательно смотрит на меня, словно не веря, что я действительно добровольно присоединилась к ней, присоединилась