Шоколадный папа - Анна Йоргенсдоттер

У пациента психиатрического отделения должно быть неблагополучное детство, иначе о душевной болезни не может быть и речи. Иначе пациент симулирует, требуя внимания.

Потребность носить с собой мрак. Как сумочку с кошельком, удостоверением личности, проездным, тампонами, тональным корректором, деструктивностью. Утратить мрак — значит стать ничем. Лучше уж быть названием болезни. Быть Больной. И не дурацким гриппом, который проходит за неделю. Это моя болезнь! Я управляю ею и тяну за рычаги, которые меня не слушаются.

Воспоминание: анализ Эвы-Бритт. Словно шар, из которого выпускают воздух. Смешной звук, нервное хихиканье — но что остается? Что-то яркое, ветхое, бесполезное.

— Это центрифуга, Андреа, — говорила Эва-Бритт.

— В которую кладут и вынимают, кладут и вынимают, а она все вращается, вращается, быстрее и быстрее, — добавляла Андреа.

— Нет! В которой так много цветов, что их не видно.

— А если положить в нее черную или белую одежду?

Андреа во всем новом. Ослепительно, утомительно новом.

Марлон растерянно озирается, Андреа с центрифугой в животе сидит на голубом стуле, подцепляя вилкой лапшу с томатным соусом. За окном все больше осени. Так невыносимо, жутко пусто — ну и ладно. Ник Кэйв поет: «This is the weeping song[35]». Андреа отталкивает тарелку, та падает со стола и со звоном разбивается. На полу почти кровь, Марлон убегает и прячется.

Кухня с видом на задний двор. Сосед-мотоциклист возится со своим «Харлеем». Андреа смотрит на полусырой невкусный соус к спагетти, с тоской вспоминая пиццу с соусом «беарнез» — с доставкой на дом, к голубому дивану. Одиночество окружает, берет в оцепление холодной стеной из серого бетона: не пройти насквозь, не перелезть. Нет сил дожидаться цепкого плюща, нет сил ждать, и потому прочь отсюда. В магазин, за двухсотграммовой шоколадкой «Марабу», мороженым «Магнум», пачкой печенья «Балерина» — еще бы вальсирующую серебристую пару, но увы. Все съесть и два пальца в рот — давно этого не было: и необычно, и знакомо, и совершенно необходимо. Но в самый разгар рвоты в дверь стучат! Черт бы их всех побрал.

— Как ты себя чувствуешь? — Совершенно незнакомый голос пытается проникнуть внутрь. — Как ты? — Андреа пытается притвориться, что не слышит, включает воду, зажимает уши. — Тебе помочь? — Голос и стук в дверь проникают сквозь ладони. Проклятые шпионы. Она увеличивает напор воды: старается притаиться, вообразить, что ее нет. Сидит затаив дыхание. Наконец звуки за дверью затихают.

Андреа на полу ванной, сером и холодном, она плачет. Каспер расцветает во всей красе: желтые волосы, пламенная скрипка, светло-зеленый блеск глаз, чуть сутулая походка, смех и фотография с празднования помолвки — улыбка Каспера вот-вот обернется магнетическим смехом. Его рука на полпути к Андреа: притянуть ее к себе, коснуться ее, словно крылом бабочки. Не улетай от меня! Но он улетает. Бабочки ее сердца жаждут его дыхания — не могут без него. Андреа сидит, прислонившись к унитазу, и тихо плачет, и ей СЛИШКОМ больно! Она идет за красной шляпной коробкой.

В голове звучат бархатные вопросы Эвы-Бритт: «Как это — слишком больно?» Надо отвечать. По крайней мере попытаться. Итак: это значит — невыносимо больно. Эва-Бритт спрашивает, потирая руки: «А что значит невыносимо?» И Андреа снова нужно постараться ответить. «Не знаю, — говорит она, — это значит — опасно, словно я могу умереть». — «А не кажется ли тебе, что ты больше рискуешь жизнью, принимая слишком много лекарств?» Эва-Бритт и ее прекрасный кабинет, где можно плакать. Андреа приходится размышлять, разбирая по частям содержимое, одежду в центрифуге — некоторые вещи совсем некрасивые, выцветшие. Она видит горчично-желтый цвет и не думает о том, что может умереть, — не успевает подумать. Лишь немного колеблется, приняв половину, взвешивает последствия, прислушивается к боли — сколько таблеток требуется, оценивает силу одиночества или тоски — несчастья — в сравнении с количеством таблеток. Двадцать — хорошее, круглое число. Это дата рождения Каспера и число, которым датированы бумаги из суда. Кроме того, можно сказать, что они с Каспером начали встречаться двадцатого числа. Правда, это приходит ей в голову уже в машине «скорой помощи». Врачи в оранжевой униформе говорят ласковым тоном (может быть, один из них влюбится в Андреа; впрочем, вряд ли — она не в лучшей форме). Они находят в специальном медицинском справочнике информацию о возможном вреде, причиненном данной передозировкой (все, разумеется, зависит от того, чем она лечила свое горе). Затем шприц, шланг…

— Не спать!

* * *

Нежно-розовые стены и картина в пастельных тонах, изображающая тупик. Некрасивые дверные ручки — ручки для педиков, как сказал бы Каспер. Андреа не знает почему, но он бы так сказал, и они бы рассмеялись, сами не зная над чем, но смеялись бы от души, озаряя все вокруг своим смехом.

Скрипучая кровать — складная, край рамы упирается в спину. У кровати — маленький прямоугольный, абсолютно никчемный радиоприемник, из которого ничего не слышно. «Ляг головой к нему», — сказала измученная медсестра, Андреа легла прямо на приемник, и он сломался. Тетки зовут на помощь, старики смотрят спортивные программы в комнате отдыха. О больницах можно рассказывать долго. На столе почти всегда лежит тюбик геля для смазки, врачи важными голосами произносят непонятные слова — медицинский персонал вечно говорит так, словно тебя нет, а если звать их, слишком часто нажимая на красную кнопку, то прослывешь назойливым и загнанная медсестра будет говорить с тобой как с маленькой и смотреть в глаза так, что захочется подскочить и укусить ее. Андреа хочет быть акулой, но чувствует себя плотвой. Здесь нужно еле улыбаться, быть бледным и желательно худым. И даже если ты не слишком болен на момент поступления, то заболеешь, едва надев неизбежную казенную одежду — камуфляж сумасшедших и больных, слабых людей.

Но более всего Андреа ненавидит большие часы, которые неизменно оказываются на виду, куда ни посмотри. Они громко и медленно тикают: протяжный звук, отзывающийся эхом. А остальное Андреа устраивает. Плакать, быть хрупкой и всякий раз, отчеканив дату рождения, удивляться: неужели это и в самом деле я? Здесь? Впрочем, часы — это не худшее. Самое ужасное — это одиночество с огромной «О», такое всеохватное, когда невозможно пробраться к телефону и позвонить Касперу. Точнее, найти телефон — не проблема, но звонить Касперу нельзя. Запретная территория. Окруженная предупредительными знаками и окопами. Когда врач спросил имя ближайшего родственника, Андреа хотелось крикнуть: «КАСПЕР!». Нет, ей хотелось улыбнуться и прошептать: «Каспер…» — и назвать их общий номер телефона, и сказать, что он самый близкий ей человек. Близкий Каспер. Далекая Андреа. Но ведь это ложь. Поэтому она назвала Карла, чувствуя себя круглой дурой. У нее должна быть своя собственная семья! Окажись она здесь четырнадцатилетней девочкой, которую бросил мальчик, слова и поглаживания по голове были бы вполне закономерны: «У тебя вся жизнь впереди… Ты еще успеешь встретить другого… выйти замуж, завести детей…» А она — только что развелась, и ей уже за двадцать. Конечно, и это не бог весть какой возраст, но почему она лежит здесь, с изодранной глоткой? Где ее счастье? Она должна сидеть перед телевизором в объятиях Каспера, заказав пиццу.