Меч на ладонях - Андрей Муравьев

Захар молча вынул из своего сидора завернутый в тряпицу кус сала. Аккуратно отрезал от него ломоть, покрошил и добавил в кашу. Над полянкой поплыл аппетитнейший аромат.

Перед едой казак заставил расседлать лошадей, протереть их от пота и грязи, выгулять, чтобы привести скакунов в норму.

«Как бегунов после забега», – пришло в голову Косте, не сталкивавшемуся еще за свою жизнь с таким видом транспорта, как лошадь.

На первый раз Горовой показал и Захару, и Косте, как ухаживать за животными, чтобы не испортить их.

– Добрые лошадки нам досталися, – любовно басил казак, поглаживая по носу каурого жеребца. – Таких лелеять надобнать. Как себя, а то и больше.

…Умяв кашу, беглецы продолжили путешествие, решив не останавливаться до полудня. Но через два часа Тимофей заявил, что кони устали и надо сделать еще один привал. Таким образом, к вечеру они проехали еще тридцать миль и уже могли надеяться на то, что возможные преследователи отстали.

2

Сомохову снился странный сон. В моменты, когда он на секунды приходил в себя, он видел склонившегося над ним медика из пыточной, который нюхательной солью и примочками держал его на грани сознания во время допроса. Иногда из-за его спины выглядывали лица друзей. Иногда – морды коней или деревья.

Улугбек пробовал рассказать им о странном сне, который посещает его каждый раз, когда он смыкает в забытьи веки. Но губы не слушались ученого, а руки были настолько ослаблены, что любая попытка пошевелиться лишала его сознания.

…Как только Сомохов впадал в забытье, ему начинало казаться, что стоит он на берегу лазурного моря. Мелкие волны тихо и нежно ласкают полосу песка, тянущуюся между выщербленной крошкой скал и бескрайней водной гладью. Голубое до рези в глазах небо без единого облачка. Крики чаек, запах моря и дурманящая свежесть летнего бриза.

Он одет в домотканую рубаху до колен, подпоясанную наборным ремнем с медными бляхами. На ногах легкие сандалии, украшенные вплетенными в кожу цветными нитями. Ветер крутит его курчавую бороду и длинные волосы, забранные за спиной в тугой пук. Сзади личная сотня палаванов[111] крушит корпус большого корабля, выброшенного на берег. На душе легко и вольготно. Его путь из Карали был долог, но стоил того.

Видеть корабль посвященных на берегу, дотронуться до него – большая, небывалая редкость. За такое не жалко и посевов, потравленных странным потопом, залившим его страну.

Он задумался. Его ли эта страна? Два месяца назад здесь стоял форт посвященных. Теперь – только слой тины толщиной до двух локтей. Рассказывают, что волны достигали небес, а вода стояла посреди степи так высоко, что люди на лодках не могли достать веслом до тверди.

Когда пришла вода, он был на востоке. После того как он ушел от Инанны, разве мог он оставаться в городе, посвященном ей? Убить себя? Все равно смертные, поспорившие с Богами, не живут долго… Он ушел на войну. А когда вернулся, не было ни города, ни храмов, ни богини, сошедшей с небес, чтобы любить его, смертного.

Он смотрел, как палаваны рубят своими топорами крепкое кедровое дерево днища корабля. Они уже знали, что в корабле есть живые. Изнутри постоянно стучали и пробовали кричать. Чтобы выжить во вселенской буре, мореплаватели закрыли все люки и залили их воском. Теперь в перевернутом корабле им не хватало воздуха и света.

Наконец медь топоров сделала свое дело. Одна из досок обшивки просела, затем еще две по краю. В образовавшуюся щель изнутри выглянули лица людей.

Палаваны обернулись к вождю. Он кивнул, приказывая не трогать спасших. В щель уже протягивали полузадохнувшихся младенцев. Ни-цир не самое лучшее место на земле, но для покрытых синяками и собственной застарелой блевотиной полуживых мореплавателей это место казалось самым прекрасным кусочком Ойкумены. Они падали на землю и целовали ее, разгребая руками наносную тину, пересыпая колотый гравий меж пальцев и смеясь, как дети, впервые увидевшие солнце.

Палаваны напряглись. Среди тех, кто радостно катался по земле, половина была отмечена печатью посвящения. Если бы не команда вождя, они бы уже лежали с расколотыми головами… Или наоборот.

Сомохов, или тот, кем он стал, отметил, как привычно палаваны смыкаются плечом к плечу, ибо только тесной колонной можно противостоять молниеносным посвященным.

Последним из трюма вылез уже немолодой растрепанный жрец. На лбу его горел знак Нин-мах, а на плече – знак Солнца.

Тот, кем чувствовал себя Улугбек, вышел вперед. Из всей своей дружины только он отмечен светом Шамаша[112], значит, он первым и должен встречать гостя. Жрец был очень слаб. Цвет лица его приобрел землистый оттенок, руки слегка дрожали. В бороде, когда-то холеной, были видны крошки и кусочки зелени.

– Мир тебе, отмеченный богами, – хрипло просипел жрец. Говорил он на наречии, которого археолог не знал, но, странным образом, смысл сказанного был понятен без перевода.

Он кивнул.

– Мое имя Ут-Напиштим, я сын па-теси Атланора и младший жрец Аирзаару.

– Что нужно сыну Нин-ту в землях моих? – Он старался получить ответы на интересующие вопросы до того, как валяющиеся в бессилии посвященные смогут противостоять его дружине.

Жрец развел руками:

– Атланора больше нет. Боги прибрали то, что давали нам ранее, и ушли из Ойкумены.

Улугбек, или его странное альтер эго, сглотнул. Из уст жреца это были кощунственные слова… или слова правды.

– А это? – Отмеченный светом богов кивнул в сторону перевернутого корабля.

Жрец склонил бритую голову:

– Это те, кто остались в лоне юдоли и скорби. Последние посвященные, мастера, знахари… Несущие свет.

Ут-Напиштим поклонился и замолк.

Настала очередь хозяина местных земель держать ответную речь. Гнева он не испытывал. Длительная борьба, в которой чувства менялись, как ветер в проливе между островами. Только одна нехорошая мыслишка стрекотала мелкой злобной цикадой. Если боги ушли, если погиб Атланор, то куда же ушла Инанна, его Инанна? Человека, в тело которого сон забросил археолога, не беспокоила судьба матери, благопочтимой Нин-сун, которая родила полукровку-смертного в этот мир, дала силы и знания. Он был избранный. Свет Шамаша будет сиять над головой полубога, и этого достаточно. Жизнь его будет длинна, больше нескольких человеческих жизней. Но мать сама отпустила своего смертного сына. А от НЕЕ, от своей любви, человек ушел сам. Когда понял, что рано или поздно пока еще желанный любовник состарится и будет дряхлым подобием себя, а она все так же будет сиять. Видя, как покрываются морщинами друзья его юности, он и сам почувствовал запах тления. Все уйдут в землю. Рано или поздно. Только боги останутся.