Смерть президента - Виктор Пронин

— А кто же? — подала голос Анжелика и улыбнулась так, словно услышала слова признания.

— Подожди, красавица, — остановил ее Цернциц. — Каша, посмотри на опросы, прогнозы, сводки… За того шибздика готовы отдать голоса три процента избирателей, за того пять, за того аж целый процент…

— Ну? — поторопил Пыёлдин.

— И в общей сложности набирается процентов двадцать. Ну, двадцать пять. А семьдесят пять процентов избирателей только матерят всех подряд. Вот они-то и изберут президента. Из них тоже половина не придет голосовать, но тридцать процентов — это тот кулак, который все ставит на свои места, Каша! И претендент, если он хочет победить, должен в последний момент этим вот тридцатипроцентным кулаком нанести убийственный удар по своим конкурентам.

— Но и эти тридцать могут распылиться! — воскликнул Пыёлдин.

— Нет, Каша. Тридцати процентам не нравится ни один кандидат. В этом они едины. Они ненавидят существующую власть, они никому не верят. И нужен резкий, неожиданный выпад, чтобы взять их, склонить на свою сторону, пока остальные не спохватились!

— И что же следует?

— А из всего этого следует, что именно ты, Каша, даешь Бобу-Шмобу возможность перед выборами нанести удар и взять себе эти тридцать процентов голосов.

— Так, — протянул Пыёлдин.

— Боб-Шмоб протянет время до самых выборов, а потом или прихлопнет тебя, или отпустит по амнистии.

— А что более вероятно?

— Скорее всего прихлопнет. Но в самый последний момент. Чтобы у истеричной, продажной прессы не было времени расписать ужасы атомного взрыва или химической атаки — в зависимости от того, как он решит от тебя избавиться. А наутро выборы. Все. И Боб-Шмоб предстает решительным поборником законности, порядка, готовым до конца бороться с преступностью, какие бы уродливые формы она ни принимала, какие бы жертвы ни пришлось приносить.

— Ни фига себе, — протянул Пыёлдин, взглянув на Анжелику. — А когда выяснится, что при штурме погибло две тысячи человек, пять тысяч человек…

— Каша, — терпеливо протянул Цернциц. — Успокойся. Все это уже было. И потом, знаешь… Народ обычно бывает не очень обеспокоен, когда где-то льется кровь, для народа главное — получить объяснение. Пусть не очень правдивое, достаточно того, что оно будет правдоподобным. И люди вновь спокойны, уверены в себе и в своих вождях. И в правильности происходящего. Если Дом взорвут к чертовой матери, этому уже есть объяснение.

— Какое?

— Борьба с преступностью. А количество жертв уменьшат в десятки раз. В сотни, если понадобится.

— Но это невозможно!

— Почему, Каша? — улыбнулся Цернциц почти жалостливо. — Это уже было. И совсем недавно. И будет случаться снова и снова, потому что способ опробован, испытан… здесь угробят пять тысяч человек, а объявят, что по нелепой случайности погибли пятеро пьяных бомжей. И ты в том числе. Тебя оставлять живым нельзя. Об амнистии забудь. Будет она объявлена или нет — это не отразится на твоей судьбе.

— Боб-Шмоб нарушит собственный указ?! — шепотом ужаснулся Пыёлдин.

— Каша… Наверняка. Как только тебя с твоими ребятами возьмут, об амнистии просто перестанут говорить. И его поймут. И одобрят. И восхитятся.

— Чем?!

— Политической мудростью, заботой о заложниках, умением принимать решения мужественные и неожиданные… А главное — справедливые решения. Согласись — по большому счету это и в самом деле будет справедливое решение.

— А слово?

— Тебе же сказал Козел… Боб-Шмоб — хозяин своего слова. Он его дал, он его и обратно взял.

— Выход? — спросил мрачно Пыёлдин.

— Менять президента.

— Сам провернешь? Или помочь? — невесело усмехнулся Пыёлдин.

— Помощь понадобится.

— Можешь на меня рассчитывать.

— Договорились, — кивнул Цернциц. — Что сказал Боб-Шмоб в конце концов?

— Заверил, что будет думать.

— И ты поверил?

— Конечно!

— Каша! — заорал Цернциц. — Ты что, и в самом деле дурак?! Это система! Не наша система, всемирная! Помнишь, заокеанцы забросали бомбами целый поселок? Помнишь? При том, что там от президента никто ничего не требовал! Просто в пустующих бараках поселились бездомные и отказались уходить, потому что им некуда было уходить. Сотни людей сгорели вместе с детьми. И мир задохнулся от… От чего мир задохнулся, Каша?

— От гнева?

— От восторга и умиления! Мир содрогнулся от счастья, когда узнал, что поселок сгорел под бомбами вместе со всеми обитателями! Билл-Шмилл таким образом подтвердил священное право своих граждан на собственность. А Оклахома! Заокеанцы, не задумываясь, взорвали деловой Центр вместе с банками, кафе, детскими садами только для того, чтобы в общем огне сгорели и террористы.

— Вывод? — спокойно спросил Пыёлдин.

— Указ об амнистии Боб-Шмоб, возможно, и подпишет, но ты можешь сходить с ним в туалет. В общем-то, так поступают со всеми его указами… Но амнистии не будет.

— Выход? — почти безразлично спросил Пыёлдин.

— Есть.

— Какой? — Только по этому вопросу Анжелики можно было догадаться, что не так уж и безучастно сидела она в сторонке, закинув ногу на ногу.

— Есть! — повторил Цернциц, и глаза его сверкнули каким-то сумасшедшим блеском.

О, Пыёлдин хорошо помнил этот взгляд еще по тем временам, когда они с Цернцицем шатались по товарным станциям, по вокзалам и камерам хранения, по огородам вдоль железнодорожных путей. Тогда потрясающий ум Цернцица был направлен на то, чтобы спереть чемодан у подвыпившего командировочного, нарыть в чужом огороде ведро картошки при свете луны, выдернуть доску из штабеля и продать ее в крайней хате. Пыёлдин представлял, каким огнем полыхали глаза у Цернцица, когда он затевал международную авантюру, в результате которой на городской свалке и возник этот Дом, вырос, словно диковинный цветок из загаженной, истерзанной земли…

Но сейчас…

Сейчас он ничего не мог понять и лишь подозрительно наблюдал за Цернцицем, впавшим в какое-то возбуждение, — он вскочил из кресла, будто его вышибла оттуда невидимая катапульта, мелким бесовским шагом подбежал к окну, взглянул на город, простирающийся в голубоватой дымке, но не смог отвлечься и этим зрелищем, обернулся, бросил на Пыёлдина почти звериный взгляд — оценивающий и в то же время набирающий твердость, решимость. И тут же отвернулся, опять мелким своим шагом, выбрасывая носочки туфель в стороны, подбежал к двери, выглянул наружу, будто подозревал, что кто-то подслушивает, подсматривает, выведывает. Потом Цернциц вдруг оказался на середине свободного пространства кабинета и, замерев на секунду, часто и сильно потер ладошки друг о дружку — Пыёлдин даже представил себе, какая нестерпимая жара возникла сейчас там, между ладошками.