Смерть президента - Виктор Пронин

— Ну?

— На двух этажах под нами творится нечто более ужасное.

— Но это же прекрасно! Наши люди прибывают! — Пыёлдин вскочил со сверкающими глазами. — Они не подведут, Ванька! Некоторые меня, наверно, знают?

— Они все тебя знают.

— Высказали пожелания?

— Хотят жрать. И выпить. Для этого и прибыли.

— Пойду пообщаюсь с народом! — Пыёлдин рванул было к двери, но его задержала Анжелика — она гораздо внимательнее, нежели Пыёлдин, слушала Цернцица.

— Сядь, Каша, — произнесла она негромко, и губы ее, невероятной красоты и наполненности, раздвинулись в улыбке, обнажив жемчужно-белые зубы. От этого зрелища рассудок Пыёлдина ненадолго помутился, и он послушно сел в кресло, не понимая даже, что делает.

На экране ничего нового не происходило. Кандидаты уныло и однообразно водили руками по столу, размазывая манную кашу, время от времени вытирали руки друг об дружку. Некоторые, набрав каши в пригоршни, бросали ее в конкурентов — каша стекала на пол, разливалась по студии, выползала на лестницы. Операторы, осветители, ведущие этой странной передачи перешагивали через растекающиеся манные лужи, но это удавалось не всем, некоторые шлепались в кашу, и мелкие ее брызги летели в стороны. В какой-то миг на экране мелькнул главный подъезд телестудии — из дверей тяжелым потоком вытекала манная каша, затапливала улицы и скверы, забивала сточные решетки, неудержимо разливалась по безбрежным просторам страны, захватывая все новые и новые пространства…

Убедившись, что все идет, как он и предполагал, Цернциц нажал кнопку на пульте, и экран погас.

— Хорошего понемножку, — ворчливо заметил Цернциц. — А теперь я скажу тебе, Каша, нечто забавное… Может быть, даже ты немного удивишься, — продолжал Цернциц все тем же своим таинственным голосом, в котором уже слышались далекие раскаты грядущих событий. Пыёлдин, уловив это невнятное погромыхивание, с недоумением посмотрел на Анжелику, но красавица тоже была загадочна, и мысль ее, и настроение были неуловимы.

— Какие-то вы, ребята, странные, — озадаченно проговорил Пыёлдин. — Что-то вы затеяли, что-то вы задумали…

— Помолчи, Каша… И послушай, — негромко сказал Цернциц, глядя в пустой экран телевизора. В самых дальних уголках его глаз продолжал трепетать сумасшедший огонек молодости и отчаянной дерзости, которого Пыёлдин всегда опасался, зная, что появление такого огонька предвещает наступление событий неожиданных, а то и попросту опасных. — Значит, так… Я все обдумал и собственной шкурой почувствовал…

— Опять шкурой?

— Заткнись, Каша, — холодно сказал Цернциц. — Заткнись и не перебивай. Повторяю — шкурой почувствовал, что все может получиться и состояться. Ты слышал, чем эти люди хвастаются, какой у них козырь? — Цернциц ткнул пальцем в экран. — Помолчи! Я спрашиваю не потому, что не знаю. Этот мокрогубый Агдам, эта старая жирная девственница, этот кудрявец с помойным ведром…

— Ну? — прошептал Пыёлдин, побледнев, — он, кажется, начал понимать, куда клонит Цернциц.

— Они все сидели.

— В каком смысле?

— В камере сидели, за колючей проволокой, в лагерях и тюрьмах. Но ты сидел дольше!

— Они же за идею, — с сомнением проговорил Пыёлдин.

— Чушь! Это они так говорят… Загляни в их уголовные дела…

— А ты заглядывал?

— Конечно! Я попросил, и мне прислали копии всех их дел. Один за изнасилование, второй жену кипятком ошпарил, третий мебель в Доме культуры спер… И до чего бестолковые — сами же по пьянке этими своими подвигами хвалятся!

— И ты, Ванька, сидел, — невпопад произнес Пыёлдин.

— Какая у тебя память! — восхитился Цернциц. — Да, и я сидел! И это мой козырь! Если бы я не сидел там, то не сидел бы и здесь. Понял? — зло спросил Цернциц, но злость его была направлена не на Пыёлдина, а на его нетерпеливость. — Я не попрекаю тебя твоими отсидками. Я ими восхищаюсь. Понял?! Потому что ты — жертва системы.

— Я жертва собственной дури! — воскликнул Пыёлдин.

— Забудь, — мягко сказал Цернциц. — Забудь, Каша. Ты — жертва системы, жестокой, безжалостной, бесчеловечной системы. Тебя сажали только для того, чтобы изолировать от общества.

— А на фига меня было изолировать?

— Чтобы не будоражил народ свободолюбивыми идеями! Чтобы не сомневался в общественных ценностях! Чтобы не увлекал за собой людей мужественных и самоотверженных.

— О боже! — Пыёлдин схватился руками за голову. — Ванька… Неужели это все обо мне?

— Ты сидел больше, чем все эти придурки, вместе взятые! — жестко произнес Пыёлдин. — Поэтому достойнее их всех. Понял? Ты понял меня, наконец?!

— Знаешь, начинает доходить, — слабым голосом ответил Пыёлдин. — Но я боюсь даже поверить в то, что мне пришло в голову… Может, я умом тронулся?

— Что тебе пришло в голову?

— Я подумал… Мне показалось… В общем…

— Ну?! — заорал Цернциц, потеряв терпение.

— Уж не хочешь ли ты запихнуть меня в их компанию?

— Нет! Ни в коем случае, Каша! Они пустобрехи! Пустобрехами и подохнут! А ты — сам по себе. Ты — независимый и наиболее достойный кандидат в президенты.

— А кто меня выдвинул?

— Народ, — нежно проговорила Анжелика.

— Вот! — обрадованно воскликнул Цернциц, будто Анжелика сняла с него последние сомнения. — Слушай бабу, Каша! И не пропадешь! — Не сдержавшись, Цернциц опасливо положил свою ладошку на пылающее колено Анжелики. Красавица даже глазом не моргнула — она просто стряхнула маленькую, красноватую ладошку Цернцица со своей коленки. — Пусть так, — печально кивнул Цернциц. — Пусть так, — тяжко вздохнул он. — О главном мы договорились… Ты, Каша, официально, с соблюдением всех формальностей, выдвигаешься в кандидаты на пост президента. И ты победишь. Каша! Ты победишь! — Цернциц обессиленно откинулся на спинку кресла и вытер ладонью взмокший лоб.

— Ни фига себе, — в полной растерянности пробормотал Пыёлдин. — Анжелика… что скажешь? — Он повернулся к красавице.

— Все прекрасно! — ответила Анжелика. — Я тебя поздравляю!

— С чем? — вскричал Пыёлдин — в этот момент ему действительно показалось, что он сходит с ума.

— С выдвижением. — Глаза Анжелики мерцали так радостно, зовуще и трепетно, как могут мерцать у влюбленной женщины, если таковые бывают на белом свете. Может быть, они и не мерцали вовсе, но поскольку Пыёлдин был молод и влюблен, то глаза красавицы для него действительно мерцали нестерпимо и будоражаще.

Услышав такой ответ, Пыёлдин вскочил и в полуприсяде, играя плечами, прошелся по кабинету, взвился на возвышение, снова пронесся перед своими друзьями и наконец, не выдержав распиравшего его радостного возбуждения, заорал, как, наверно, никогда не орал, посылая в пространство заветные свои слова: