Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон

Когда Хася уехала, ребятам пришлось трудно. Хана, самая привлекательная в семье, не разделяла сестринской любви к сельскому хозяйству. Блеск темных глаз, стройная фигура, красивое лицо с тонкими чертами и изящным носом — все это красноречиво говорило о том, что девушке не назначено копаться на грядках и убирать в коровнике. Еще до того, как ей исполнилось шестнадцать, Хана заговорила о своем желании уехать в Киев. Понятно, что Арон Гинцбург даже слышать об этом не хотел. Спор дочери с отцом решила война. Хана осталась дома, но к огороду ее по-прежнему не тянуло. Пришлось впрягаться в ярмо четырнадцатилетней Сарке.

В последнее время она сильно повзрослела и в росте почти догнала Хану. Сарка больше других детей напоминала отца, его странный характер, его неуравновешенность, неожиданность его реакций. Возможно, сказался на ее поведении и опыт первого разочарования, опыт отношений с мальчиком-половинкой Кимом Вортманом и лучшей подругой, голенастой козой Тамаркой Фейгиной.

Отъезд сестры помог Сарке справиться с неприятными переживаниями. Теперь, с огородом и коровой, на сердечные горести просто не хватало времени. Двенадцатилетний Лейбл не слишком отличался от Ханы в своем стремлении увильнуть от работы: его куда больше манили игры со сверстниками, купание на речке и воровские налеты на чужие яблоневые сады. Это вынуждало Сарку не только работать самой, но и следить за трудовой дисциплиной. Нужно сказать, что это неплохо у нее получалось: распределив обязанности между братьями и сестрами, Сарка твердой диктаторской рукой управляла своим мятежным народом. Разве не по силам восьмилетнему Шимону полить грядки или задать корму корове?

Так, за домашними делами, проходили дни. Рядом гремела война, лилась кровь, но в тихом уголке Гинцбургов жизнь шла своим чередом, согласно заведенному Саркой жесткому расписанию обязанностей. Повсюду царил образцовый порядок, начиная с чистого вида прополотых грядок и кончая устрашающим видом огородного пугала. Подсолнухи не уставали молиться на солнце, с восхода до заката не отводя от него своих радостных желтых лиц. В конце лета между растениями протянулись нити паутинок — то переливающиеся на солнце, то погруженные в тень. Тихо, ненавязчиво жужжали мухи и комары, немо порхали меж кустиков ботвы яркие бабочки.

И вот в один прекрасный вечер к хижине Гинцбургов подъехала телега. Да это же Хася! Хася, Хася приехала! Дети шумной радостной гурьбой окружили лошадь, телегу и саму старшую сестру, которая соскочила на землю с кнутом в руке. Вот так Хася! Как и следовало ожидать, она прежде всего распрягла лошадь, положила перед ней охапку свежего сена и только потом вошла в дом. Лейбка побежал за Голдой, а Ципа-Лея, вытерев руки о передник, расцеловала дочь-племянницу. Дети рассматривают привезенные сестрой гостинцы: хлеб, просо, гречу, подсолнечное масло, фрукты.

— Где папа?

— В штибле, где ж ему быть. Сейчас придет.

Хася выходит в огород. Грядки уже убраны, лишь капустные кочаны еще поблескивают яркими листьями. Гордая Сарка ведет сестру в подвал — показать груду картофеля, бочки с солеными огурцами и помидорами, другие заготовленные на зиму овощи. Ах, Хаска! Малыши не отходят от девушки, жмутся к ее ногам. Хася берет на руки маленькую Ривочку, та крепко обнимает любимую сестру. Рядом Мирка и Аба. Ципа-Лея сидит в доме, и на глазах у нее слезы. Нелегко ей приходится в последнее время, время ужасных слухов. Немцы близко; что будет с детьми? Прибегают Голда и Берман. Объятия, поцелуи, улыбки на бледных озабоченных лицах. Берман раздает младшим конфеты, Голда рассказывает о ребенке. Но уже поздно, и вскоре Берманы уходят, пообещав вернуться завтра утром.

Темнеет, закрываются окна, возвращается из штибла Арон Гинцбург. Он рад Хасе — дочь напоминает ему давние одесские дни. Напоминает Арика Гинцбурга, который расхаживал по улицам в ботиночках со скрипом, и окрестные хулиганы прислушивались к каждому его слову. Тогда он не сидел, склонив голову и сложа руки, а брал все, что хотел. Тогда он еще жил действием. Вот и Хаска полна той же деятельной энергии. Садятся пить чай. Хася говорит, что может забрать к себе на какое-то время Мирку и Ривочку. За эти три месяца она сдружилась с колхозниками, теперь она там своя. Немцы не станут искать еврейских детей в колхозе, там будет намного безопасней, чем в Гадяче.

Тут даже и думать не о чем. Хася уже взрослый человек, она знает, что говорит. Известно, что немцы грабят евреев. Могут забрать корову и у Гинцбургов. Почему бы тоже не отправить ее в колхоз? Тогда Хася сможет время от времени привозить в семью масло и сметану.

Стемнело. Корова и колхозная лошадь смирно стоят в сарае; время от времени слышно, как они переступают с ноги на ногу. Спят куры и петух. Тишина в Гадяче. Глухо заперты оконные ставни. В доме Гинцбурга собирают детей в дорогу. Ципа-Лея затеяла срочную стирку, чтоб у девочек было достаточно одежды. Хася, Хана и Сарка работают иглами, шьют при тусклом свете лампады. Гинцбург читает книгу. Остальные спят в соседней комнате.

Тишина. Тихо и в доме Берманов на Вокзальной улице. Тикают ходики на стене. Голда прижимается к Иосифу.

— Надо было нам уехать, — шепчет она мужу.

Тот молчит. Не раз и не два пытался он уговорить мать, но Хая-Сара решительно возражает. Она против отъезда из Гадяча, она уверена, что слухи о жестокости немцев — вымысел. В глубине сердца лелеет она безумную мечту вернуть те золотые времена, когда еще жив был дядя Хаим Зайдель, когда на всю округу гремела слава магазина колониальных товаров Якова Бермана.

Тишина. Заперты двери и окна. Темно, хоть глаз выколи. Только в доме Мириам Левитиной еще теплится убогий огонек: ее сын, подросток Янкл, погружен в чтение. Янкл читает книгу «Титан» Теодора Драйзера, и приключения Фрэнка Каупервуда кажутся ему сейчас важнее, чем все, что происходит вокруг. Мириам и Лия спят в соседней комнате. От Ехезкеля нет вестей с момента мобилизации.

Горе и беда! Все хуже людям, все темнее. Нет, не всем удается уснуть в Гадяче. С открытыми глазами лежит в своей постели Шломо Шапиро, всматривается во тьму, как будто надеется разглядеть в ней будущее. Последние советские танки ушли из города, и теперь в нем затишье, как перед бурей. Власти тоже сбежали. В ловушке город, остались считанные дни. Слухи о немецких зверствах достигли не только евреев: многие украинцы открыто присматриваются к имуществу своих еврейских соседей. Все чаще слышится из толпы антисемитская ругань, а временами и прямые угрозы. Чья-то рука рисует свастики на заборах, стенах и дверях. Кто-то расклеивает отвратительные листовки, сброшенные немцами с самолетов.

Да, есть о чем поразмышлять старому Шапиро. Он ощущает себя ответственным за тех, кто остался в городе. Старик размышляет, делает выводы, и выводы эти основаны на логике, на знании, на жизненном опыте. Главную опасность он видит в первых днях после захвата немцами города. Необходимо на это время куда-то спрятаться, переждать грозу.

Но где спрячешься? Старик мысленно перебирает варианты, обдумывает все, что известно ему о Гадяче и его окрестностях. В городе осталось около трехсот евреев, большинство из них в центре. Скорее всего, оттуда немцы и начнут погром — с Ромнинской, с Полтавской, с улицы Шевченко. Было бы хорошо перебраться на это время в Заяр — это пригород, расположенный рядом с кладбищем. Там живут в основном украинцы, и евреям будет легко раствориться среди этого населения.