Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон

В конце двадцатых годов прибыл в Гадяч новый глава райотдела народного образования, Серафим Иванович Карпенко, уже знакомый нам по прежним описаниям. Его отец, генерал Карпенко, был офицером царской армии. Во время Гражданской войны он сражался на стороне Деникина, а после поражения белых бежал из России вместе с женой и дочерьми. Зато сын генерала Серафим окончил Харьковский университет и поначалу работал скромным школьным учителем. Там же преподавала и его жена Маргарита Фридриховна. В годы революции их не тронули. Чтобы уцелеть дальше, требовалось научиться лицемерить, и Карпенко в совершенстве освоил это искусство.

В 1924 году, во время Ленинского призыва, ему удалось вступить в партию. Потом пришли годы борьбы с правым и левым уклоном, полетели с плеч головы, но генеральский сын всегда ухитрялся шагать согласно генеральной линии ЦК. Подмоченное социальное происхождение не позволяло ему надеяться на высшие посты, однако в сфере народного образования можно было сделать совсем неплохую карьеру. Бумаги, циркуляры и распоряжения, гибкость позвоночника в отношениях с начальством и железная непоколебимая требовательность к подчиненным представляли собой основу рабочего стиля Серафима Ивановича.

По прибытии в Гадяч он получил временное жилье в одной из комнат бывшего левертовского особняка. Но разве такой человек, как Карпенко, удовлетворится одной комнатушкой? После длительных стараний и интриг он добился-таки того, что отдел народного просвещения перевели в другой дом, далеко не столь просторный и удобный. Нечего и говорить, что он с женой остался в бывшем доме Авроома Левертова. Теперь в его распоряжении оказался весь этот роскошный особняк, но не раньше, чем в здании был произведен основательный ремонт за счет государственных средств. Все это время семья Гинцбург и ее огород продолжали свое скромное существование в углу двора. Ципа-Лея, тогда еще юная девушка, работала в кооперативу по производству носков. Ее зарплаты едва хватало на еду.

Через несколько лет грянула проверка, и Карпенко был отстранен с занимаемой должности — вернее, понижен в звании. Теперь его назначили директором городской средней школы. Его жена Маргарита Фридриховна преподавала там немецкий язык. Она происходила из семьи немецких колонистов, с юга страны. Эта пышнотелая очкастая женщина во всем требовала порядка и чистоты. Она была бездетной и располагала достаточным временем для ведения домашнего хозяйства, а также для разбивки цветочных клумб и забот о собственном огороде. Завладев домом Левертова, Карпенко счел, что имеет все основания претендовать и на весь прилегающий участок. Но что делать с шумной еврейской семьей, которая разместилась в углу огромного двора?

Вот мы и добрались до главной причины трений, которые возникли между двумя семьями. Известно, как могут портить друг другу жизнь враждующие соседи. Скромная хижина Гинцбурга была для Карпенко как бельмо на глазу. Видано ли такое: он, ответственный советский служащий, с одной стороны, и темный служитель еврейского культа со своим грязным и нищим выводком — с другой! Подобной дряни не место в нашем советском дворе, и он, Карпенко, сделает все, чтобы очистить территорию!

И Карпенко подал на Гинцбурга в суд. Но надо же такому случиться: чиновник проиграл! Советский суд принял сторону неимущего многодетного человека, и Серафиму Ивановичу пришлось отступить.

И снова тянутся годы, полные мелких радостей и больших бед. Вторично овдовел Арон Гинцбург. Но через некоторое время Ципа-Лея заняла место покойной старшей сестры, и снова зазвенели в тесной хижине крики новорожденных. При таком количестве ртов Гинцбургам было за что благодарить свой благословенный огород.

Но, несмотря на решение суда, не утихал конфликт между соседями. Фрося, домработница семьи Карпенко, занимала в нем нейтральную позицию. Временами эта сорокалетняя женщина даже улыбалась кому-нибудь из соседских детей. Зато супруги Карпенко не скрывали своей ненависти. То, что говорил о соседях член партии Серафим Иванович Карпенко, оставалось в стенах левертовского особняка, но Маргарита Фридриховна не была связана партийной дисциплиной, а потому не стеснялась в выражениях. Детей Гинцбурга она именовала не иначе чем «жиденятами», а семью в целом — «грязными раввинами».

Те тоже реагировали по-разному. Голда унаследовала от покойной матери тихий нрав, в отличие от Нахмана, Хаси, Сарки и Лейбла, которые не упускали случая ответить на ругань соседки своей руганью. За Карпенко они закрепили кличку «чертов горбун», а Фридриховна именовалась «сволочным брюхом». Бойкие дети вообще не скупились на обидные прозвища и на всевозможные шалости. Игра в футбол во дворе временами сопровождалась попаданием мяча в окно карпенковского дома. А громовое «му-у-у», которым сопровождала свой утренний выход в свет пегая корова Гинцбургов, с легкостью проникало даже сквозь самые плотные ставни и мешало карпенковскому сну. Что и говорить, ни наглые еврейские юнцы, ни их проклятая пегая скотина не проявляли даже тени должного уважения к делу народного просвещения города Гадяча и его окрестностей.

Быстро сказывается эта повесть, но медленно тянутся годы, в том числе и в описываемом нами дворе. Гора черной ненависти выросла за это время в душе Серафима Ивановича. Нужно сказать, что и Ципа-Лея, и сам Арон Гинцбург старались одергивать детей, но разве уследишь за такой оравой? С течением лет отношения между семьями, мягко говоря, не становились лучше.

В сентябре сорок первого, после захвата города немцами, настал звездный час Серафима Карпенко. Оккупанты назначили его бургомистром Гадяча. Хорошую должность из рук ангелов смерти получила и Маргарита Фридриховна.

Радость врагам Сиона, беда семье Гинцбург. Можно не сомневаться, что новоиспеченный бургомистр Карпенко не упустит своего…

На дворе осень, подвал набит отборным картофелем, соленьями и овощами, заготовлено достаточно дров на зиму — живи не хочу… — и жили бы, если б не этот Карпенко. Разве он оставит в покое ненавистную семью? Шапиро полагал, что Гинцбурги должны немедленно уходить. Слава Богу, есть куда: многие еврейские дома нынче пустуют. Например, дом Аронсонов. Туда и следует переехать — потихоньку, не привлекая внимания Карпенко.

Этот совет Шапиро принес Гинцбургу прямиком в штибл. Кладбище расположено недалеко от Заяра. Большинство евреев, и в их числе Хаим-Яков Фейгин, боялись показаться на улице, а те, что выходили, делали это лишь по крайней необходимости. И лишь Шапиро, старый болезненный еврей, в чем только душа держится, ходит по городской грязи из дома в дом, говорит с людьми, утешает, советует, дарит надежду. Как будто и впрямь взял он на себя роль наставника и руководителя в страшное это время. Даже до штибла добрался, чтобы поговорить с Ароном Гинцбургом.

И вот что удивительно: горячий габай смиренно выслушивает тихую речь старика и соглашается. Вот уже и Лейбка послан за возчиком Мордехаем. К счастью, тот дома; поспешно запрягаются лошади, и через некоторое время телега подъезжает к подвалу, гинцбургской хижины. Быстро перегружаются в кузов мешки с картофелем, банки, горшки и бочонки с соленьями. Повезло Гинцбургам: супругов Карпенко нет дома, слишком заняты они на новых своих должностях. В ином случае вряд ли смогли бы евреи вывезти на новое место свои овощи, одежду и посуду.