Что же тут сложного? - Эллисон Пирсон

– Куда ставить колонки? – бормочет один.

– Вы мама Эмили? – бормочет другой.

Не дожидаясь ответа, ломятся на кухню, я спешу следом.

На столе блюдо с жареными сосисочками. Парни с грохотом переставляют его к раковине и принимаются за дело, не упуская случая отправить в рот по пригоршне сосисок. В ушах у меня звенит мамин голос: “Они даже не спросили разрешения! Разве можно так себя вести?” Я согласна с ней больше, чем готова признать, хотя и чувствую себя при этом современницей покойного короля Эдуарда[70], но у меня духу не хватит сделать парням замечание. Вместо этого я неодобрительно вздыхаю. Точнее, даже не вздыхаю, а издаю некое подобие кудахтанья. Если уже в половине восьмого я веду себя как нахохлившаяся с досады курица, что же будет со мной к полуночи? Крепкие парни, заслышав квохтанье, смотрят на меня, потом переглядываются и ехидно ухмыляются. Какая прелесть.

19:49

Звонок в дверь. Первые гости. Три эльфа. Точнее, три эльфийки, отдаленно похожие на одноклассниц Эмили, хотя, насколько я знаю, они не дружат.

“Приветики!” – здороваются они хором и заходят, обогнув меня, каждая в травянисто-зеленых коротюсеньких шортах, красном, как нос Рудольфа, топике и колпаке со светящимся бубенчиком. Невольно думаю, что на Северном полюсе процесс заворачивания подарков существенно замедлился бы, если бы те, кто их заворачивает, вздумали вырядиться, как эта троица, да еще и надеть туфли на танкетке в четыре дюйма высотой. Они проходят в гостиную, где уже звенят радостные вопли, и я замечаю, что сзади на топиках у эльфиек, когда они стоят в ряд, образуется праздничная надпись: “Маленькие потаскушки Санты”.

20:13

Устала бегать на каждый звонок. Оставила дверь открытой. Как там в библейской притче, которую я учила в воскресной школе, о хозяине, что рад всем гостям? “Пойди по дорогам и изгородям и убеди прийти…”[71] Как-то так. Чудесная мысль, несомненно, очень христианская, но я всегда в глубине души считала, что этот хозяин напрашивается на неприятности. Что будет, когда у него кончатся салфетки? Предупредил ли он устроителей вечеринки, что гостей придет больше, чем рассчитывали? Теперь я сама им стала. Но без его любви к ближнему.

21:14

Финбар и Зиг – а может, Заг – обосновались на кухне. Точнее, заняли то место, где прежде была кухня. На столе пара проигрывателей, как я их, к своему стыду, до сих пор называю. Над ними возвышается здоровенный угрюмый парень в наушниках, похожих на половинки грейпфрута, и кивает в такт музыке. Там, где обычно микроволновка, стоит нечто вроде усилителя, в связи с чем возникает вопрос, куда же девалась микроволновка. Вероятно, переместилась на бачок унитаза, который, в свою очередь, переехал на место аквариума, а значит, аквариум превратился в стереосистему. Провода змеятся из кухни в гостиную, где у каждой стены вытянулось по колонке размером с кенотаф. По правде говоря, весь дом превратился в одну большую колонку. Двери дребезжат от гула басов, окно на лестничной площадке, точно разряд молнии, прорезает широкая трещина. Это антикварное стекло семнадцатого века реставрировал сварливый старый стекольщик, для чего увез стекло, дабы отлить его заново в кратере Ородруина или каком-нибудь таком же месте, и за жалкие четыреста фунтов вернул нам целехоньким. Ему эта трещина точно не понравится.

Ко мне подходит Ричард, скептически прислушивается к музыке, которая в этот момент грохочет так, словно отряд землекопов уничтожает акр асфальта.

– Все как ты и говорила, дорогая. Рождественские гимны у камина. О, гляди-ка, им, похоже, нравится твой глинтвейн!

– Может, хватит издеваться?

В углу дивана сидит парень с пластиковым стаканчиком, глинтвейна в нем на четверть. Пергидрольная блондинка с косами, похожая на злого двойника Хайди[72], достает из сумочки полбутылки дешевой водки и доливает стакан. Из стакана бежит через край бледно-розовый яд. На самом деле он бежит на мой диван, еще два часа назад нежно-кремовый; теперь он уже никогда не будет кремовым.

– Ну почему всегда водка? – спрашиваю я. – Это же гадость. Вообще без вкуса. И почему теперь выпивку приносят девушки? Разве парни не должны вносить свой вклад? Мне в семнадцать лет верхом бравады казался бакарди с колой.

– Девушки приносят водку, чтобы выглядеть “своим парнем”, – на удивление проницательно замечает Ричард. – А парни стремятся не вложиться, а заложить за воротник. И водка им нравится именно потому, что не имеет вкуса. В эту самую минуту, Кейт, единственная цель в жизни, единственный смысл существования для них заключается в том, чтобы напиться, и водка доставит их к этой цели быстрее всего, причем не отвлекая в процессе ни вкусом, ни запахом. Утопить печали в вине и все такое.

Я оглядываю гостей Эмили. Им всем лет по шестнадцать, от силы семнадцать. Казалось бы, откуда в этом возрасте взяться стольким печалям, однако при этом они – самое несчастное поколение. Интересно, научив их разбираться в печали и боли, облегчили мы тем самым их страдания или же укрепили во мнении, будто страдания – норма жизни? В этом возрасте они так легковерны.

Ричард обводит взглядом свои владения. Указывает на лестницу, кишащую бесстыжими парочками, похожими на массовку из ужастиков про зомби.

– Вот вам пожалуйста! – с деланым оживлением произносит он. – Как ты и говорила, тихо играют в познавательные настольные игры.

Я догадываюсь, что мужа распирают противоречивые чувства. С одной стороны, вся эта ситуация вызывает у него отчаянное презрение; в эту минуту наш дом и все, кто бросает в нем якорь, настолько далеки от его представлений об идеальной жизни, насколько это вообще возможно. Чакрами не вышли. С другой стороны, он явно испытывает некое извращенное удовлетворение от того, что его дурные предчувствия оправдались. В любом случае это не делает ему чести. То, что эти глупые и беспардонные дети – а они, безусловно, такие и есть – в кои-то веки веселятся, не думая ни о чем, – или просто ведут себя как дети, господи ты боже мой, – до него не доходит. Он в прямом смысле слова отравляет им удовольствие. Как в последнее время отравляет удовольствие мне. Едва эта мысль мелькает у меня в голове, как я тут же ее отгоняю, но что уж теперь: она была.

21:33

Выпускаю перепуганного бедолагу Ленни в задний садик и нахожу на траве – кто бы мог подумать – “Чувство и чувствительность”. Обычно эта книга стоит в шкафчике в туалете на первом этаже. На мгновение меня охватывает радость: неужели кто-то удалился туда в поисках тишины и покоя и зачитался? Десятки лет назад я и сама не раз поступала так же на вечеринках, когда выносить суету уже не было сил. С другой стороны, если кто-то читал книгу в туалете, как она оказалась в саду?