В смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета. 1941-1945 - Готтлоб Бидерман

Далеко в нашем тылу существовала сеть укреплений, которые предстояло подготовить на случай окончательной эвакуации курляндских дивизий морским путем, если придет на то приказ Верховного командования. В умах солдат созрело относительно простое решение: «Лучше копать траншеи, чем могилы!» Моя задача была облегчена наличием траншеекопателя, буксируемого трактором, способным выкопать за одну ночь траншеи до 80 сантиметров глубиной и 500 метров длиной.

В дневное время мы были заняты тем, что обдумывали и разрабатывали планы создания дополнительных оборонительных позиций, а в темное время суток, когда можно было трудиться, не подвергаясь опасности со стороны вездесущих штурмовиков, мы строили множество блиндажей и окопов в ожидании последнего, мощного советского удара через нашу оборону к Балтике.

В середине сентября наши работы были внезапно приостановлены из-за сильных морозов. Земля замерзала до состояния камня. Вязкие дороги вновь стали проходимыми, и над армией сгустилась атмосфера ожидания. Роты на переднем крае и артиллерийские наблюдатели сообщали о доносившемся со стороны вражеских окопов шуме, сопровождающем крупные перемещения техники. По ночам было четко слышно лязганье танковых траков. Наша артиллерия оставалась неспособной вести стрельбу по закрытым целям, так как боеприпасов становилось все меньше, и их строго нормировали.

Время от времени над нами пролетали стаи истребителей и эскадрильи бомбардировщиков с пятиконечными красными звездами на фюзеляже и крыльях. Совершенно безнаказанно они совершали ежедневные полеты в эти ясные, морозные дни декабря, направляясь на бомбежку гаваней в Либаве и Виндаве, через которые шло снабжение, стремясь перерезать наши тонкие тыловые артерии. Зенитные части и немногие истребители, оставшиеся с группой армий, доблестно сражались с бесчисленным количеством вражеских самолетов. Нашими истребителями командовал генерал люфтваффе Пфлюгбейль, и только за 15 и 16 декабря наши летчики сбили над Курляндией 25 советских самолетов.

Чтобы облегчить решение моей задачи строительства и планирования оборонительных сооружений, полковой врач 438-го полка доктор Шлип пригласил меня разделить с ним его жилище на латвийской ферме. Часть здания продолжали занимать две женщины и пожилой мужчина, а самая младшая из женщин, дочь, совсем неплохо говорила по-немецки. На вопрос, почему они не попытались уйти подальше в тыл в поисках спасения от ежедневных артиллерийских налетов, они отвечали:

– А куда? Там дальше нет дома, только море.

Они нагревали для нас комнату для умывания и жарили картошку, пока рядом в сарае старик колол дрова. Всю жизнь он провел здесь, на этой земле. Как-то он произнес:

– Сейчас у нас, латышей, на нашей земле собаки… но скоро придется подружиться с волками.

Смысл этих слов не требовал объяснения.

Мы прозвали его Доктор Польди, а его работа никогда не кончалась. К нему часто под покровом темноты на подводах привозили легионы раненых, лежавших на куче соломы. Эти солдаты были перевязаны грязными, с запекшейся кровью бинтами, ослабевшие, небритые и грязные, без всякой надежды или едва хранившие искорку оптимизма. Польди брал их под свою опеку, и под ненадежной защитой флага Красного Креста он ухаживал за ранеными, менял бинты, делал болеутоляющие инъекции, сшивал разорванную плоть и накладывал шины на сломанные кости. Тяжело раненных грузили на санки и везли на операцию на сборный пункт дивизии в нескольких километрах позади линии фронта. Такие помощники измученным и уставшим – доктора и медицинский персонал, носившие на своих плечах жезл Меркурия и скальпель в карманах мундиров, – в будущем много раз доказали свою необходимость и в будущем, в период заключения в России.

В бараке у Польди мы имели немало содержательных бесед. Я глубокой ночью приходил со своего строительства оборонительных рубежей, садился рядом с камином, чтобы оказаться поближе к огню. В мерцающем свете он со своим помощником-медиком подсаживался ко мне и провозглашал тост в честь моего благополучного возвращения. Тут было тепло и уютно, тут была частица дома, который излучался не только из камина, но и из сердца. Польди был темноволосым, очень серьезным доктором с темно-коричневыми глазами. Я часто воображал его каким-нибудь потомком римских или галльских легионеров, оккупировавших места Кастель-Майнца, которые он называл своим домом. Мы часто вспоминали свои дома и спрашивали себя, придется ли нам вновь стоять перед древними монументами на нашей родине, войдем ли мы опять в полутемный Майнцский собор для молитвы.

И всегда над нами вставал и во время каждой беседы маячил призрак нашей судьбы – как все это кончится? Будет ли принесена Курляндская армия в жертву неодолимому натиску коммунизма, поддерживаемому огромной индустриальной мощью объединенных сил союзников? Будет ли потом произнесено над нашими могилами, как это делалось после Сталинградского разгрома, что Курляндская армия «выполнила до последнего патрона свой долг перед страной и народом, сражаясь против превосходящего по силам врага, чтобы дать возможность создать новые оборонительные рубежи, способствуя защите своей отчизны»? Мне на память приходила участь войск, практически изолированных и брошенных далеко на юге, на Крымском полуострове, нашем бывшем поле битвы. Сообщалось, что, когда лодки и паромы устремлялись в открытое море, беря курс на Одессу, оставшиеся защитники, которых бросили на произвол судьбы, кричали вслед уходящим судам: «Мы – почетные граждане нации!» А потом они отправились в длинное горестное путешествие в плен.

За несколько дней до начала ожидаемого наступления возле штаба полка был подготовлен новый бункер-госпиталь, что позволило доставлять раненых в безопасное место. Латышская ферма в Штедини, где мы с Польди пользовались временным комфортом, позже была изрешечена в ходе танкового обстрела. Мы уже не видели ее обитателей и так и не узнали об их судьбе.

Твердая проезжая дорога вела через участок нашей дивизии от Пампали на Штедини, а потом раздваивалась. Одна дорога вела на северо-восток на Фрауенбург, а другая – на Либаву. И вот на этой развилке русские попытались прорваться, чтобы расколоть Курляндскую армию и взять Либаву.

21 декабря 1944 г. ровно в 6.00 на наш участок фронта обрушилась огненная буря. Горизонт ожил, светясь вспышками выстрелов бесконечного числа тяжелых орудий. Было подтверждено, что только в секторе 438-го гренадерского полка более восьмисот стволов – состоявших из смертоносной комбинации тяжелых орудий, реактивных установок и минометов – выпустили множество залпов по нашим позициям.

На окопы обрушился ливнем огненный шторм невероятной силы. Пулеметные гнезда, окопы, блиндажи и укрепленные огневые позиции на передовой рушились в облаках пыли и дыма. Земля дрожала, грохотала, дыбилась и рушилась. Обрушивались блиндажи, сравнивались с землей окопы. Три долгих часа невидимая сила с бешенством набрасывалась на землю, выискивая наше последнее убежище во мраке битвы. Сперва мощный огонь был нацелен на наши передовые позиции; потом он сместился на высоты Штедини, после чего переместился вперед на лесистый район в нашем тылу и обрушился на полковой штаб. Верхушки деревьев разлетались в щепки, целые деревья взлетали в воздух, снаряды били по железобетонным блиндажам и полностью покрыли своими разрывами все вокруг нас. Минуты казались вечностью.