Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

удивительный красный цвет, именуемый киноварным. И вот – я видел – недалеко от иконописной мастерской дымится здоровенная куча лошадиного навоза, и послушники то вынимают, то прячут в него дюжины куриных яиц.

Отличие средневековых иконописных школ при жёстком соблюдении единого линейного канона фигур, ликов, пейзажа и предметов состоит в цветовой палитре. Краски в ту пору были земляными, извлекались они из различных пород глины, которая в разных областях необъятной России была разной по своему составу и давала разные цвета. Жёлтый цвет новгородской иконы отличался от жёлтого цвета псковской, жёлтый псковской был не похож на жёлтый смоленский. И только киноварь повсюду была одинаковой.

И в подтверждение этого отец наместник везёт меня с Лёвой на монастырском грузовике к заброшенному земляному карьеру. Часть высокого холма срезана экскаваторами, и на срезе видно, что весь холм состоит из различных пород глины, наслоённых друг на друга. И какое разнообразие цветовых оттенков скрыто в нём! Серовато-голубоватый слой глины покоится на оранжево-жёлтом, под ним почти чёрно-фиолетоватый, ниже – нежно-зелёный, под ними различные цвета коричневого… “Ну вот вам, художнички, вся палитра псковского иконописца, чуть-чуть сюда киновари, и будет псковская икона. А сейчас ведёрочки в руки, скребки тоже, и поползли собирать глину, каждый цвет в отдельное ведёрко”, – прерывает наше любование пластами глины весёлый голос отца наместника, сующего нам в руки вёдра.

В сумерках мы с отцом Алипием, перепачканные всеми цветами псковской “палитры”, возвращаемся в обитель. В кузове брякают друг о друга вёдра, доверху набитые глиной, которую послушники будут растирать в мелкий порошок, готовя из неё различные краски для иконописи.

Древние иконы реставрировал сам отец Алипий; иконописцы реставрировали поздние иконы, к ним подпускали и нас с Лёвой. В душе возникало лёгкое чувство обиды: казалось, что и нам могли бы доверить древние иконы и справились бы мы с этим не хуже отца Алипия. Однако вскоре я понял, что монастырь среди прочего учит осознавать своё несовершенство.

Однажды мне с Лёвой было поручено отреставрировать на стене одного из монастырских соборов лики крылатых ангелов, написанных на железных листах. Время и погода делали своё дело, и краска с жести частями отвалилась. Изображения находились на большой высоте, и для нас возвели леса из тонких брёвен, наверх вела хлипкая деревянная лестница. Погода была ветреная, и леса изрядно раскачивались. Мы стояли на деревянных мостках, мешали краски на палитрах, и, признаюсь, в голове вертелась одна лишь мысль: а не сверзимся ли мы вместе с этими сопливыми лесами на булыжники площади. “Ну начинайте же! Чего вы там топчетесь?!” – слышим мы гневный голос отца Алипия и, обернувшись, видим, что он сидит за столиком на балконе наместничьего дома, пьёт чай и в бинокль разглядывает нас.

Мы осторожно замазываем пролысины на жести, аккуратно подправляем зрачки глаз, уголки губ. Мазочек сюда, мазочек туда… Вроде бы получается неплохо. Перед нами в треугольных неглубоких нишах три головы ангелочков, позади голов – крылья. Час, два, три кропотливой работы… “А ведь совсем недурно!” – обращается ко мне Лёва. Да я и сам вижу, что получилось. Облегчённо вздыхаю, и вдруг опять насмешливый голос с балкона: “Да кто же так реставрирует лики? Мазилы, пачкуны!” Отец Алипий снова за чайным столом, и кричит он это нам, не отрывая большого армейского бинокля от глаз. Обида подступает к горлу. Мы промёрзли на этих дурацких лесах, глаза болят от напряжения, а он сидит, дует чай с малиной и критикует при всех нашу работу! “А вы бы сами показали, как же надо реставрировать эти жестянки!” – раздражённо кричу я в ответ. “Ну так сейчас и покажу!” – весело кричит отец Алипий. И к нашему ужасу, через минуту стоит перед жёрдочными хлипкими лесами и, задрав полы бархатной рясы и сунув концы за пояс, ничуть не смутясь, обнажает перед любопытными туристами, толкущимися вокруг, голубые кальсоны, заправленные в чёрные сапоги, и лезет по лестнице к нам наверх. Всё, конец, проносится у меня в голове, сейчас мы рухнем на камни. “Отец наместник! Леса нас втроём не выдержат! Мы все упадём!” – “С Божьей помощью – удержимся! Не бойтесь, мазилки!” – всё так же весело кричит он в ответ, и вот он уже на помосте, с нами… Хватает палитру у меня из рук, отбирает у Лёвы кисти, заставляет выдавливать из тюбиков почти всю краску: “Дави больше белил! Так! Теперь охры! Краплак не жалей! Дави ультрамарин!” Широкой кистью начинает яростно смешивать краски, лихо шлёпает розовой по ангельской физиономии. Мазок влево, мазок вправо…

Минут через пять заканчивает махать кистью. “Вот как надо писать! Понятно? Чему вас только учили?! Писать кистью надо, а не тыкать! Вот, мой ангел посередине, по бокам ваши! Чей лучше? А?!”

Он возвращает нам палитру и кисти и лезет обратно. Лестница трещит под его весом, но почему-то не ломается, леса качаются во все стороны, но не падают. Мы с Лёвой горестно взираем на загубленного варварской кистью ангела и спускаемся с лесов, предвкушая увидеть позор зарвавшегося мазилы.

Отца Алипия перед собором не видно. Наверное, улизнул, увидев, что натворил. Представляю, как выглядит его ангел среди наших! Отходим на значительное расстояние от лесов, чтобы увидеть нашу победу… поднимаем головы вверх и несколько минут, обалдевшие, стоим молча, разинув рты, и вид у нас, должно быть, довольно глупый. Наши два ангела, на которых мы потратили столько сил и времени, выглядят тускленькими, сероватенькими и банальными. Ангел, грубо подмалёванный отцом Алипием, буквально сверкает свежестью краски, чёткостью контура. Он чудесен.

“Ну что, пачкуны? Так чей же ангел лучше на храме? – не без ехидцы спрашивает нас отец Алипий, облокотившись на решётку балкона. Мы пристыженно молчим. – Ну и у вас неплохо получилось, не унывайте. Топайте в трапезную, после еды на душе веселее будет!”

Зачастую по утрам мы сопровождали отца Алипия в обходе скотных дворов. Впереди шествовал отец наместник, рядом с ним я с Лёвой, а за нами на почтительном расстоянии тянулся хвост попрошаек – обычно деревенских баб.

Первым делом отец Алипий подходит к своему любимцу – здоровенному петуху, который важно разгуливает между кучами навоза, выклёвывая что-то ему приглянувшееся, и медоточивым голосом начинает долгий разговор с пернатой тварью. “Ну, Петенька, как себя сегодня чувствуешь? О чём думаешь, красавец?” Красавец бросает на отца Алипия косой взгляд, сверкая петушиными шпорами, яростно скребёт устрашающими когтями навоз и, пробормотав традиционное “ко-ко-ко”, вытягивает шею и оглушительно кукарекает. “Голос-то какой!” – восхищается отец Алипий, и хор попрошаек, бросая умильные взоры то на Петю, то на отца Алипия, угодливо тянет: “Господи! Голосище-то