Душа меча - Джули Кагава

в темноте, стайками вылетая из травы – их пугал звук моих шагов. Нежная песнь флейты то набирала громкость, то стихала, стоило только ветерку улечься и перестать шелестеть в траве, но чем ближе я подбиралась к старому кедру посреди поля, тем отчетливее ее слышала.

Я остановилась, вдруг почувствовав себя лишней и чужой. Прекрасная музыка манила меня к себе, трогала за душу, но я боялась, что, если подойду ближе, она смолкнет, а флейтист сбежит. Мое неуклюжее человечье тело вряд ли смогло бы спрятаться в траве и подкрасться к дереву незаметно.

А вот лисье…

Я зажмурилась и призвала свою магию. Она вырвалась наружу, а через мгновение меня бесшумно объял дым. Я открыла глаза. Земля теперь была гораздо ближе, и трава надежно меня скрывала. Неожиданно ночь прояснилась, а тени перестали казаться такими уж темными. Все кругом ожило, наполнилось звуками. Ничто не могло утаиться от лисьего слуха: ни стрекот сверчков в траве, ни трель птицы в ветвях, ни тихое жужжание светлячков, летящих над полем. Мне в нос хлынул поток запахов – загадочный и мучительный, – и нестерпимо захотелось забыть обо всем и побегать среди травы за мышами и насекомыми, повыпускать круглое пламя кицунэ-би, поплясать под луной.

Вот только блеск лакированного футляра, лежавшего на земле передо мной, положил конец грезам. Поджав уши, я проворно напрыгнула на ящичек, взяла его в пасть и сжала покрепче. Прочное дерево нисколько не пострадало, только клацнуло под моими зубами. Я ухватила футляр поудобнее, борясь с желанием выплюнуть его и бросить в грязи.

М‐да, решение так себе. Надеюсь, меня никто не заметит и не подумает: интересно, а почему лиса куда-то несет ящичек со свитком.

Я сместила футляр ближе к клыкам и понесла – так собаки несут в пасти косточку. Ноша слегка раздражала, и все же я прижала к голове уши и нырнула в траву, устремившись к кедру посреди поля.

Мелодия не стихала – она становилась тем отчетливее, чем ближе я подбиралась к дереву. Притаившись под кустом, я заметила среди ветвей белый проблеск и потрясенно застыла. На развилке ствола, выставив ногу для равновесия, сидел юноша. Его рукава и светлые волосы отражались в глади пруда. У самых губ он держал тонкую флейту из темного дерева, из которой лились нежные, чарующие звуки.

Дайсукэ?

Я опустила голову и подкралась еще ближе, лавируя меж стеблей. Глаза Тайо Дайсукэ были закрыты. Ветер играл его волосами и рукавами, а вокруг порхали светлячки – казалось, и их манила музыка.

В траве послышались шаги, и я проворно отскочила в сторону. Мимо меня прошла пара стройных ног. В нос ударил запах – знакомый, земляной, – а потом грубый насмешливый голос прервал мелодию.

– Вот вы где. Я так и знал, что это вы. – Окамэ подошел к кедру и остановился, скрестил руки на груди и смерил аристократа взглядом. – Что, самурайская меланхолия одолела? – поинтересовался он. – Неужто лунный свет так на вас подействовал, что пришлось сочинить песнь во славу ночи? Или у вас тоже бессонница?

Дайсукэ опустил инструмент и спокойно посмотрел на собеседника. Его губы тронула легкая самодовольная усмешка.

– Признаться, сегодня настроение у меня и впрямь меланхоличное, – сказал он. – Да и луна нынче волшебная. От этого света можно и голову потерять, но моя истинная цель выполнена. Вы пришли.

Окамэ вскинул бровь.

– Эх, павлин, можно же было просто позвать меня, а не выманивать из кровати загадочной музыкой посреди ночи.

– Тогда я бы не выяснил то, что хотел. – Дайсукэ поднял руку, изящно сжав инструмент длинными пальцами. – Мне не хватает дерзости гадать. Мелодия задала вопросы. Вы откликнулись на нее и пришли – это и есть ответ, на который я так надеялся.

– Тайо-сан. – Окамэ потер глаза. – Я давно потерял право именоваться самураем, но, даже когда был одним из них, с трудом понимал этот ваш аристократский язык. Представьте, что говорите со слугой или дрессированной обезьянкой. Мне трудно уследить за всеми этими метафорами и тайными смыслами.

– Что ж, ладно. – Аристократ спрятал флейту в оби и спрыгнул со ствола, грациозно приземлившись у воды. – Окамэ-сан, почему ты никогда не называешь меня Дайсукэ? – спросил аристократ, неожиданно перейдя на «ты».

– Потому что ты Тайо, – проворчал Окамэ. – А я ронин, позорный пес. Даже я знаю, что между нами пропасть. Все равно как если бы я обратился к самому императору Ивагото. Ты скажешь, будто бы ранг для тебя ничего не значит. Но легко говорить, когда ты родился в имперской семье. Если бы я посмел с тобой фамильярничать при дворе, мне, скорее всего, голову бы отсекли за оскорбление чести Тайо.

– Получается, ты меня презираешь, Окамэ-сан? – тихо спросил Дайсукэ. – Все потому, что я Тайо и принадлежу к аристократам, которых ты так ненавидишь? Мое происхождение делает меня злодеем в твоих глазах?

Окамэ фыркнул.

– О чем вообще речь? – в замешательстве произнес он. – Ничего, кроме уважения, ты во мне не вызываешь, хотя всего год назад я бы плюнул в твою сторону, дескать, ишь ты, обезьянка придворная. Ну вот, признался. Доволен?

Дайсукэ неожиданно улыбнулся и сияющими глазами посмотрел на ронина.

– Спасибо, – едва слышно произнес он. – Я рад. Твое мнение многое для меня значит, Окамэ-сан.

Ронин покачал головой.

– Напрасно ты так, – пробормотал он, глядя в темноту.

– Почему же? – Дайсукэ шагнул ближе, посерьезнев. – Я восхищаюсь тобой, Окамэ-сан. Я думал… – Он выдержал паузу и продолжил мягким, искренним тоном: – …думал, что выражаю свои чувства вполне ясно.

– Хватит, – прошептал Окамэ. Ронин закрыл глаза и отвернулся от аристократа. Их разделяли считаные футы. – Ты просто играешь со мной. За всю историю Ивагото ни разу не случалось, чтобы аристократ из Клана Солнца сближался с псом-ронином и общество одобряло бы их связь. Позор будет так страшен, что целые семьи от стыда совершат сэппуку, и это пятно пронесут на себе твои дети, и их дети тоже, и последующие поколения – от него будет уже не отмыться. Все потомки узнают историю великого падения золотого Тайо. Даже мне хватает ума это понять.

Дайсукэ стоял неподвижно. Ветерок трепал его длинные волосы.

– Забудь, что я Тайо. Забудь на мгновенье о моем имени, происхождении и семье. Смог бы ты взглянуть на меня иначе? Встретили бы мои чувства взаимность?

– Черт возьми. – Окамэ открыл глаза и уставился на аристократа, обнажив зубы. – Да как же иначе? – почти прорычал он. – С тех пор как я увидел тебя на мосту, в моей голове сплошь запретные мысли. Утомительно, знаешь ли, я не привык столько думать. – Ронин вздохнул,