Хроники особого отдела - Александр Игнатьев

густой жёлтой, как кусок сливочного масла, сметаны и необыкновенного, похожего на мягкий сыр, творога. Здесь никто не толкался. Его не хватали за рукава, навязчиво приглашая в шатёр, и не кричали вслед оскорблений, как на центральном рынке в Каире. Он получал буквально эстетическое удовлетворение от процесса прогулки по маленьким аккуратным магазинчикам, пытаясь отгадать, что в них продаётся.

Домики, в которых предлагали сыры, соседствовали с тканями, а прилавки с яркими пуговицами и нитками для вышивания, (мулине), через тонкую стенку имели соседей, в виде остро пахнущих копчёных окороков. Каждый домик-лавка являлся вкусным, (или очень любопытным), мирком.

Саму площадь окружали величественные здания, пережившие немало исторических эпох, и, это, не совместимое с рынком сообщество, казалось ему удивительным и сказочным миром из книг братьев Гримм или Шарля Перро.

– Это точно не Гофман и не Андерсен, – бубнил себе под нос Бернагард, радуясь отсутствию злого и безнадежного ощущения. Он любил свет и волшебные истории, заканчивающиеся свадьбой!

Но величественный kościól panny Maryi – пугал. И пан Кесслеров никак не мог заставить себя войти под его готические своды.

Не мог! И все!

Ежедневно, возвращаясь в меблированные комнаты из архива, он заходил в полуподвальный кабачок, где выпивал кружку пива и вспоминал, как с точно такими же мокрыми от пота лбами сидели завсегдатаи в Вене, Мюнхене и... «Пивнушке» на площади Дзержинского в Москве. Он слушал разговоры на польском наречии – таком похожем на трудный русский язык и таком непонятном! Иногда к нему обращались, и тогда Борис начинал смешно трясти головой, улыбаться, раскачиваясь, словно журавль на шатком табурете.

– Москаль, – пояснял завсегдатаям подавальщик.

Те кивали, комментируя:

– Москали не немцы, пока можно жить, може, и обойдётся оккупация-то...

Наконец, он решился!

Февраль-бокогрей завьюжил узкие улочки, вымощенные скользкой от корки налипшего льда и сотен веков брусчаткой. Борис настолько промёрз, добираясь до квартирки, что, не дойдя какой-то сотни метров, заглянул в показавшуюся симпатичной маленькую ресторацию. Там, наевшись польского бигоса, (который Борис Евгеньевич бы назвал, по-русски, «солянка»), с горячим пряным глинтвейном, он приободрился и, расслабившись, попросил вторую порцию густого, тёмно-красного, как старая кровь, напитка с собой в дорогу...

Выйдя из приютившей его харчевни, он услышал гейнал, ежечасно звучащий с одной из башен собора – мелодию, рождённую в память о часовом из бесконечно далекого XIII столетия. Трубач рассмотрел в ночи приближение монгольского войска и успел разбудить славных защитников города, но, сражённый стрелой, остался вечным дозорным башни. Невесёлая песня ужом ввинтилась в согретое горячим напитком тело и заставила ноги повернуть в сторону костёла.

Пройдя сквозь чёрный зев открытых дверей из кованого железа, он оказался в огромном

зале. Здесь было теплее, пахло свечами, и под звуки органа хор пел вечный реквием Моцарта. Служили литургию...

Близоруко щурясь, Борис прошёл немного вперёд, к алтарю.

– А мы Вас уже и не ждали, – вздрогнув от неожиданности, услышал он. – Самый большой алтарь в Европе! Посмотрите, двести фигур, более двух тысяч деталей. Это, конечно, не Микеланджело, но мастер Вит Ствош создал шедевр, вырезав из пятисотлетних лип эту божественную красоту...

Запах свечей вдруг показался тяжёлым… странно, убийственно душным…

Голова кружилась. Орган играл.

«Ко мне обратились на немецком, – проскакали огненными лошадьми мысли. – Кто это? Не могу разглядеть!».

Фигуры перед ним были, действительно, почти живыми. Борису, на миг, показалось, что сейчас святая дева упадёт на руки стоящих рядом с ней апостолов.

Голова кружилась. Орган играл.

– А какие замечательные витражи, поднимите голову наверх! Видите? Прозрачные фигуры святых сопровождают Вас!

И он, молча, согласился, кивнув. Собор не давил. Все его арки, коридоры, небольшие боковые алтари дышали божественным покоем и намоленной веками святостью.

Голова кружилась. Орган играл.

Так и не рассмотрев, кем являлся его инициативный экскурсовод, Бернагард, через час, вышел из храма и направился к дому.

Он шёл и улыбался.

Всё! Ловушка захлопнулась. На него точно наложили то самое заклятие Голема. Он чувствует его на своих плечах! Не имея возможности сопротивляться ему, Борис был невероятно горд, он смог оставить чистым свой разум.

«Чёртова вотчина Фауста!», – думал он, засыпая.

На следующее утро в Москву полетела телеграмма:

«Но время – царь; пришёл последний миг,

Боровшийся так долго пал старик,

Часы стоят!»…

***

Уже ближе к вечеру, довольный, как объевшийся сметаной кот, начальник особого отдела пояснял собравшимся диспозицию:

– Наконец-то! Наш флегматичный учёный пересилил себя. Молодец! И голову позволил себе заморочить, и отчёт прислал. Ксения, твой выход. Отправляйся к мужу. А то он там закис среди пыльной макулатуры.

– Ничего себе позволил, – буркнул Илья. – Это ж надо было сочинить такое донесение!

– Это Гёте, – улыбнулась ему Елена Дмитриевна.

– Ага, он, паршивец! – хмыкнул Ян и продолжил:

На ваших лицах холода печать,

Я равнодушье вам прощаю, дети:

Чёрт старше вас, и чтоб его понять,

Должны пожить вы столько же на свете…

После такого выступления товарищ полковник картинно поклонился, в очередной раз, онемевшей команде и отправился к себе в кабинет, читать. В данный момент на кровати его ждал толстый приключенческий роман Штильмарка «Наследник из Калькутты».

Оставшиеся, в дополнение к нежданной творческой декламации, в исполнении любимого начальства, наблюдали явление истово крестящегося, (на пару с котом), Харлампия, причём кот активно закатывал глаза и творил молитву...

Выступление дуэта прервал отец Василий, плюнув им вслед и, нецензурно выразив свои чувства...

***

1731 год. Май.

Сразу после Вальпургиевой ночи и закончившегося, наконец, понедельника, новым ранним утром граждане открыли ставни… и поняли, что, в который раз, мрачные предсказания заезжих схоластов, грозно смотрящих в небеса, не оправдались. Конец света не наступил. Заточённый где-то под земной твердью Сатана остался следить за порядком среди грешников, поджариваемых в гиене огненной, а от расплодившихся по весне гадюк, массово выползающих из болот, не перемерли на земле подвижники истинной веры. Веры католической.

Нивы зеленели. Отцветающая липа радовала граждан свежесваренной медовухой. Волчинская волость Берестейского воеводства Речи Посполитой который год не подвергалась мору и гладу, не горела в пожарах и не топила поля в весеннем половодье. Мир радовался жизни, по крайней мере, эта его часть.

***

В небольшом, украшенном дорогой смальтой оконце, на фоне утреннего неба, нежно-голубого, прозрачного, виднелись зеленеющие овсом и озимыми земли, да, ярко горящая пламенем взошедшего солнца, новая медная крыша колокольни. Вот-вот должны были зазвонить к заутрене колокола, а привыкшие к регулярному шуму чёрные головки ласточек уже показались бусинами из многочисленных гнёзд. Птицы готовились вылетать,