Парадокс добродетели - Ричард Рэнгем

Роберт Льюис Стивенсон считал, что жестокость мы унаследовали от человекообразных обезьян. Однако в его нравоучительной повести совсем не упоминалась проактивная агрессия. Между тем безнаказанность, порожденная коалиционной проактивной агрессией, и ее последствия, в том числе системы подчинения и суверенной власти, наделили отдельных счастливчиков такой властью, которая и не снилась остальным приматам. Тех же, кому власти не досталось, она обрекла на беспрецедентные страдания. В более эволюционно реалистичной версии повести о докторе Джекиле и мистере Хайде доктор был бы богатым, привлекательным, трудолюбивым, амбициозным, добрым и всегда готовым к сотрудничеству человеком – и одновременно расчетливым убийцей, жаждущим подчинения и власти над окружающими.

Коалиционная проактивная агрессия лежит в основе казней, войн, массовых убийств, рабства, дедовщины, ритуальных жертвоприношений, пыток, линчеваний, гангстерских войн, политических репрессий и других бесчисленных примеров злоупотребления властью. Из-за коалиционной проактивной агрессии существуют главенство суверенитета над человеческой жизнью, кастовость как система повседневного доминирования и тюремщики, заставляющие заключенных копать себе могилы. Коалиционная проактивная агрессия сажает тупиц на королевский трон и создает многолетние диктатуры. Она остается бичом человечества со времен плейстоцена. За долгую историю нашего вида она подарила нам способность проявлять великую доброту – но и принесла огромное зло.

В связи с этим полезно вспомнить, что проактивная агрессия у психически здоровых особей – это очень избирательное поведение, которое тонко подстраивается под ситуацию. Самцы лангуров не убивают кого попало; они вообще не убивают, если их потенциальные жертвы находятся под надежной защитой. Шимпанзе устраивают проактивные нападения, только если их сила превосходит силу противника. Охотники-собиратели, живущие рядом с земледельцами, стараются не вступать в конфликты. Проактивная агрессия не возникает из-за приступа ярости, алкогольного опьянения или тестостеронового помутнения рассудка. Проактивная агрессия всегда продумана и основана на предварительной оценке возможных рисков. Как правило, проактивная агрессия исчезает, когда перестает приносить выгоду.

Специалист по эволюционной психологии Стивен Пинкер пишет об этом в своей книге “Лучшее в нас”. Там он детально описывает, как и почему за последние годы, столетия и тысячелетия в мире стало меньше насилия. Почти все виды насилия, о которых пишет Пинкер, основаны на коалиционной проактивной агрессии. Развивая защитные меры в наших обществах, мы продолжим снижать уровень насилия. Но никогда нельзя забывать о том, какой страшный потенциал несет в себе безграничная власть. В истории человечества пока не было ни одного тысячелетия, прошедшего без войн. Впрочем, в мире, где есть ядерное оружие, частота насилия, возможно, уже не так важна, как его интенсивность65.

Считается, что племенные связи играют в жизни людей важнейшую роль. Это, безусловно, так. Но если под “племенными связями” понимать чувство солидарности с крупной социальной группой, то же самое можно сказать и про большинство других приматов. Ни племенной строй, ни реактивную агрессию нельзя назвать отличительными признаками человека. Коалиционная проактивная агрессия – вот что делает наш вид и наши сообщества поистине уникальными. В сообществах наших предков коалиционная проактивная агрессия, направленная на членов их собственных социальных групп, способствовала самоодомашниванию и эволюции нравственных чувств. Теперь она обеспечивает работу государств. К несчастью, она же служит причиной войн, кастовых систем, массовых убийств беззащитных людей и многих других форм насильственного принуждения.

Причина, по которой коалиционная проактивная агрессия способствует всем этим видам деспотизма, проста. Коалиция проактивных людей может так искусно спланировать нападение на выбранную жертву, что гарантия успеха будет почти стопроцентной – при минимальном риске для агрессоров. При условии, что жертва не может никого призвать на защиту, холодное беспристрастное планирование наделяет коалицию безграничной властью. От противников можно избавляться легко и предсказуемо.

В теории путь сопротивления очевиден. “Когда плохие люди объединяются, – писал британский парламентарий Эдмунд Бёрк в 1770 году, – хорошие люди должны сплотиться; иначе они погибнут один за другим”1. Но “плохие люди”, конечно же, будут пытаться остановить “хороших людей” от любого “сплочения”. Структуры СС были очень хорошо организованы. Они выбирали время и место арестов так, чтобы люди были максимально беззащитны. Когда заключенных везли в концентрационные лагеря, им не давали ни единого шанса сместить баланс сил в свою пользу. При всем желании они не могли ничего достичь своим сопротивлением. Совместное планирование позволяло СС совершать убийства с безжалостной эффективностью.

Нет ничего удивительного в том, что “власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно”. Как писал тот же Актон, “великие люди почти всегда дурные люди”. Соотношение затрат и выгод коалиционной проактивной агрессии делает насилие и убийство заманчиво легким инструментом. “Самые великие имена повинны в самых больших преступлениях”, – писал Актон. Королева Елизавета I велела тюремщику убить Марию Стюарт. Вильгельм III приказал своему министру уничтожить целый шотландский клан. Адольф Гитлер призвал к уничтожению евреев. Не важно, насколько физически сильны или слабы сами лидеры: с помощью коалиций они могут убивать с невероятной легкостью2.

Учитывая, насколько вездесущи проявления коалиционной проактивной агрессии, вопрос о ее происхождении и механизме действия является ключевым для понимания социальной эволюции человека. Среди антропологов нет единого мнения о ее истоках. На одном полюсе находится представление, будто агрессия никак не связана с эволюционной биологией человека. Среди ученых, выступающих против эволюционного подхода, популярна точка зрения, которой придерживается антрополог Агустин Фуэнтес: “Человеческая агрессия, особенно мужская агрессия, не является эволюционной адаптацией”3. Такое представление часто идет рука об руку с идеей, что если мы признаем войну и сходные формы насилия важными эволюционными адаптациями, то политики и общественность станут считать их неизбежными: люди преисполнятся пессимизма, и попытки улучшить политическую ситуацию будут обречены на провал. Ричард Ли писал: “Настаивая на главенстве той стороны человеческой природы, которая предпочитает войну миру и соперничество кооперации, доминирующие силы современного мира будут иметь больше оснований поддерживать перманентную военную экономику, оправдывать безграничное обогащение международных корпораций и их директоров и утверждать, что в жизненной лотерее неизбежно должны быть победители и проигравшие”4. Ниже я объясню, почему такие страхи кажутся мне преувеличенными и вредными. Тем не менее они напоминают о том, что, изучая эволюцию, мы рискуем получить эмоционально и политически болезненные ответы. Обсуждая эволюцию насилия, мы всегда должны быть очень осторожны с выводами.

Согласно альтернативной точке зрения, человеческая агрессия представляет собой эволюционную адаптацию: усложненную версию поведения, которое есть и у других животных. Человек – просто еще одно млекопитающее, пусть и с некоторыми необычными особенностями. Это представление поддерживается данными о сходствах и различиях агрессии у человека и других животных.