Каждые сто лет. Роман с дневником - Анна Матвеева

Свадьбу назначили на январь. Вчера Димка принёс приглашение из салона для новобрачных на Луначарского, по нему можно будет купить туфли не только невесте, но и родственникам. Княжна по-прежнему делает вид, что меня не существует, – не понимаю, чем я её так обидела! – но при этом через Димку предлагает съездить с ней вместе в салон. За туфлями. Ужасно надоело обо всём этом думать. Хотя туфли мне очень нужны.

Лучше расскажу про взрыв на Сортировке. Это произошло 4 октября рано утром. Я проснулась от жуткого грохота, и не такого, когда сосед уронит что-то за стеной, а другого, ни разу прежде не слышанного. Мне спросонок показалось, что крыша нашего дома обвалилась, а потом я решила, что началась война и в наш дом попала бомба. Подбежала к окну – и увидела над пустырём на горизонте самый настоящий ядерный гриб! Точно как на плакатах, которые нам показывали на уроках НВП, ну, может, чуть меньшего размера.

Кинулась в спальню родителей – мама и папа стояли у окна, обнявшись, и любовались этим грибом, как каким-нибудь прекрасным пейзажем! Удивительно, что даже перед лицом смерти (а я не сомневалась, что примерно через часик, если не раньше, мы все скончаемся) я почувствовала радость оттого, что мама и папа обнимаются и смотрят в одном направлении, пусть даже на ядерный гриб, а не на картину какого-нибудь Васнецова. Потом гриб исчез, а в дверь постучал сосед из квартиры напротив, спрашивал, знаем ли мы, что это такое взорвалось. Мы не знали, ведь по радио ничего не сообщили. Сосед был в трусах и держал в руках свой паспорт.

Папа сказал, что мне, наверное, лучше не ездить в институт, но, поскольку никто из нас так и не умер, я всё-таки оделась и поехала на занятия.

К обеду уже все в городе знали, что взрыв произошёл на станции Свердловск-Сортировочный, где поезда стоят чуть ли не по часу, пока им разрешат движение. Вроде бы произошло столкновение составов, один из вагонов врезался в электрический столб, а рядом по несчастливому стечению обстоятельств находился склад с горючими материалами. Причина – чья-то преступная халатность, как водится. Небо над городом до вечера оставалось чёрным от дыма. Стёкла выбило не только на Сортировке, но и в центре – в магазине «Океан», Музкомедии, даже в ЦГ[28]. Наш институт не пострадал, но учиться и учить, папа был прав, в этот день всё равно никто не мог. Все разговоры – и студентов, и преподавателей – были только о том, кто как встретил сегодняшнее утро.

Моя история про папу и маму, любующихся атомным рассветом, имела большой успех – вообще, все много смеялись, сблизились и не хотели расходиться чуть ли не до вечера, пока Маша из Калининграда не сказала:

– Зря мы столько смеёмся. Не к добру это.

Лахта, май 1901 г.

Этой поездки ждали все классы гимназии. Задолго до неё были составлены списки желающих, собраны деньги на самовары, а на досках во время рукоделия, рисования и тому подобных уроков красовались надписи: «14-го мая ученицы, желающие ехать на Лахту, должны собраться у пристани Летнего сада в 11 ч. утра. Требуется взять с собой кружку и обильный завтрак». Правда, мама не сразу согласилась. Сильно не нравилась ей что-то эта поездка!

Добрая мама! Она всё-таки пустила меня. Утром к 10 часам я была в Михайловском садике, где находился сборный пункт, так как впоследствии решили ехать на конке, а не на пароходе. Все были такие нарядные, весёлые… Из нашего отделения ярче всех выделялась Бланш Арендт. Она была просто красавица. Лицо белое, как слоновая кость, щёки и губы румяные; на рыжих волосах большая соломенная шляпка с розовой кисеей, надетая несколько набок. Арендт казалась удивительно нарядной, хотя одета была просто. В этот день она была страшно весела, никто ещё не видел её такою. Она хохотала, дурачилась, все мы ею любовались… Сама она, впрочем, сознавала неестественность своей весёлости и даже сказала мне: «Я так весела сегодня, что, боюсь, как бы к концу дня не пришлось мне плакать». Жаль, что она сошлась со Шварц и Сулоевой. Они ей не под стать. Я не люблю их, особенно Шварц.

Вместе с нами поехали учителя, сторожа Григорий и Степан и наши нянюшки. Две пустые конки поджидали нас. Мы вскочили во вторую и оказались вместе со всем учительским персоналом! Я сидела с Маргаритой, против нас – Линдквист и Назанская. Когда приближались к Новой Деревне, хорошенькая Мария Константиновна стала кокетничать изо всей мочи с Зильбергом и другими. Но Иван Александрович, кажется, не забывал, что он учитель, потому что не оставлял своего полупрезрительного, полунасмешливого начальнического тона.

В III-A Ивана Александровича все обожают. За что? По-моему, уж если любить, так нашего старого дорогого Монкевича. Он такой добрый, действительно добрый, притом красивый старик. А Зильберг? Что он такое? Мальчишка, надутый и не блестящего ума, во всяком случае.

Тронулись. Слава тебе, господи! Мимо бегут, мелькают домики, дачки, огороды, поля. Вот и Лахта. Высыпали все на платформу. Маленькая Кузнецова должна служить проводником, она страшно волнуется: «А вдруг я не найду дороги и мы все заблудимся?» Но ничего такого не случилось. Благополучно добрались до моря, где уже нас ожидали два самовара и столы. Берег хороший, лесистый, море недурное, plage песчаный. На берегу стоит часовенка, имеющая какое-то отношение к Петру Великому. Наши ходили осматривать её, но я в это время вместе с некоторыми другими старалась взобраться на большой камень, стоящий на берегу, и потому пропустила и осмотр церкви, и объяснение учителя. Когда мы вернулись, столы были уже готовы.

Мы поместились за самым маленьким столиком: Назанская, Кох, Маргарита и я. Кроме того, две девочки из IV-го класса, маленькая Вилькович и Вера Гаврилова. Ели, болтали, пили молоко, очень вкусное и холодное. Потом все разбрелись, кому куда хотелось. Мы пошли втроём: Маргарита, Назанская и я. Мне очень хотелось попробовать голос на свежем воздухе, и мы стали петь. Но затем бросили, потому что поём по нотам и плохо знаем наизусть. И всё же хорошо поётся на вольном воздухе!

Меня досадовало, что с нами была Назанская. Я чувствовала себя такой молодой, весёлой, мне хотелось побегать, поиграть, а я отлично видела, к чему у них дело клонилось: к каким-нибудь признаниям, раскаяниям, прощеньям и пр. Когда мы приблизились к морю, до нас долетели смех и крики. Иван Александрович затеял играть в горелки. Мне страшно захотелось присоединиться к игравшим, и Маргарита с маленькой усмешкой подтолкнула меня: «Иди, если хочешь, забавляйся».

Ну и пусть себе смеются. Я нахожу гораздо естественнее побегать! Зачем я из-за них стану лишать себя удовольствия… Наталья Модестовна сейчас же пригласила меня играть и посоветовала снять кофточку. Было свежо, я чувствовала, как меня продувает свежий морской ветер, но сознавала, что не простужусь. Какая чудная игра – горелки! Однако она скоро расстроилась. Нас было слишком много и приходилось долго ждать очереди. Начался ропот, перешедший в громкие восклицания: «Довольно!» – «Иван Александрович! Другую игру!» – «Какую же?» – «Цепь!» – «Коршуна!» – «Колдуна!» – «Сеньку Попова!» – и пошёл такой крик, что Зильберг не знал уже, что ему и делать. Наконец он выбрал «Цепь». Я бегаю изрядно, но тут каким-то образом он меня первую поймал, и мы бегали с ним вдвоём, гоняясь за другими. Моя рука была в его руке, но не дрожала. Я была вполне спокойна и изо всех сил старалась поспеть за ним, однако эта задача оказалась трудноисполнимою. Он ещё поймал Марию Константиновну, и только.