Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

отложено, чтобы не наносить урон чести старшим. Обряд с Зорбеком повторился в тех же деталях, что и Урака.

И его кольнула в сердце честолюбивая мысль: почему Зорбеку такая же честь, как и ему, Ураку? Первому из сыновей Ян-Арслана!

Урусов ухмыльнулся. Он вспомнил то своё простодушное возмущение и недоумение протопопа, когда он вдруг горячо заговорил, путая татарские слова с немногими заученными русскими.

– Зачем большой сеит позорит Урака? Младший брат крестит с ним!..

Дьякон, заглушая крики княжича, повысил голос, забасил трубой: «Славим Господа Бога нашего: единого и всемогущего! Славим Иисуса Христа, Сына Божия!..»

Протопоп, скорбя о людской суете перед небом, склонил к нему голову:

– По нашему закону, православному, истинному, пристало отделять только отца честью от старшего сына на три места. А ты, сын мой, более брата своего всего на одно место. И потому честь тебе справедливо положена…

Эта обида сразу же забылась, как только его допустили к руке царя.

Молодых ногайских княжичей великий князь Фёдор Иванович принимал в царском дворце.

В Средней Золотой палате, на возвышении в три ступени, стоял трон, и там сидел человек с бледным невыразительным лицом.

А на нём, на лице, Урак зорким глазом степняка уловил надломленность азея[70], растерявшего свой хадж. Изумили же его шапка в алмазах и кафтан царя, усыпанный жемчугом.

– Подойди к царю, – услышал он голос и только теперь заметил стоявшего сбоку от трона человека с густыми, чёрными, дугой бровями и большими тёмными глазами, с незаурядной силой воли, сквозившей в них, оттуда, из темноты…

Урак догадался, что это шурин царя, Борис Годунов, правитель, и непривычное чувство зависимости сковало его. Он опустил перед ним глаза. Раскачивающейся походкой кочевника он подошёл к трону, низко поклонился и коснулся пальцами правой руки пола. Затем он поцеловал белую, увитую тёмными венами руку царя с блестевшими на ней золотыми перстнями, из которых нескромно выпирали роскошные ярко-зелёные смарагды[71].

Он отступил назад, поднял голову и чётко произнёс фразу, которую вдолбили ему в голову дьяки Дворцового приказа: «Государю и великому князю Фёдору Ивановичу, царю всея Руси и всех земель и царств, его холоп Петрушка Урусов челом бьёт, готов служить и в правде стоять!»

– Подойди, княжич, ближе, – сказал Фёдор, лёгким движением руки показал на место подле себя. – Подойди…

Урак не понял, что хочет царь, и искоса глянул на толмача. Тот негромко сказал, что-де государь велит приблизиться к нему.

Урак шагнул вперёд и встал перед царём.

Но с ним заговорил не царь, а Годунов.

– Как живёшь в нашем отечестве, княжич? Доволен ли, всего ли хватает? Говори, если что не по сердцу или не за обычай. Рады будем услужить. Нет ли обид каких от наших людей?

Толмач быстро зашептал, переводя слова Годунова.

Урак выслушал его и отрицательно мотнул головой.

– Нет, государь! Обид не имею. Обычай же мой теперь христианский. А раз служить к тебе пошёл, то и людей твоих принимать должен, как надо делу твоему, государеву!

Борис Годунов с интересом посмотрел на него. Было заметно, что его ответ понравился ему. И он быстрым взглядом окинул его фигуру, невольно отметил, что тот отличается статностью, высоким ростом и белизной кожи, несвойственными ногайцам.

Да, Годунов заметил в нём это сразу, хотя и не знал, что его мать была из рода мурзы Исупа. А в том роду полтора века назад у хана Ахмата была жена – литовская княжна. И вот теперь та литовская кровь вынырнула наружу с чего-то в нём, Ураке…

Во всём внешнем облике его, Урака, чувствовалась нерастраченная сила кочевника. Она грозила немалыми бедами Московии, если поднять её против неё.

И тут вдруг случилось непредвиденное: царь заплакал и стал креститься. Затем он слезливо заговорил, что это не он посылал разорять их улусишко и неволить его отца…

И Урак зарыскал по сторонам глазами, пытаясь сообразить, что это такое, и невольно встретился взглядом с Годуновым. Тот же снисходительно усмехнулся. И Урак понял, что то, что сейчас происходит, это ширма, фата для дурнушки, что действительным хозяином во дворце является вот этот человек, с явными чертами татарина, и что он-то и есть государево слово и дело…

– Хорошо, княжичи, мы и впредь будем заботиться о вас, как то велит честь ваша! – отпуская Урака с братьями, заверил их Годунов.

Урак был старшим и заслонил собой младших братьев. Те остались в тени и продолжали заниматься тем же, чем и прежде: выезжали охотиться на подмосковные поля и устраивали попойки на дворах и по кабакам.

Его же определили во дворец стольником. И он стал являться туда в цветном платье [72]на приёмы послов, государевы праздники и выезды на молебны. Он многое понял, когда освоился при дворце. Но не скоро открылась ему правда о погроме улусов его отца, устранившего из орды ветвь Урусовых. К тому времени в Москве на царстве уже сидел Годунов. Изменилась и судьба самого Урака. Чтобы крепче повязать его, своего первого стольника, Годунов женил его на княгине Анне, дочери Григория Васильевича Годунова, своего троюродного брата и дворецкого. Та к тому времени была уже вдовой князя Александра Шуйского, умершего при странных обстоятельствах… Княгиня Анна была молода, белотела, свежа лицом, и Урак подчинился воле царя. К тому же вдова имела богатый обширный двор в Кремле, на Спасской улице, рядом с Чудовым монастырем, отгороженный от него только одной стеной. Напротив двора, как выйдешь из ворот, тут же подле двора Фёдора Мстиславского, возвышались маковки церкви Николы Гостунского, куда ежедневно бегала его богомольная жена. Там она встречалась, чтобы посудачить и рассеять скуку, со своей бывшей золовкой, Ульяной, женой князя Ивана Михайловича Воротынского, урождённой княгиней Шуйской…

Урак тряхнул головой, отгоняя мысли об уже давно забытой жене. Вспомнил он и свои наивные надежды на московский двор. Там он всегда был чужаком. По иронии судьбы вот этот-то двор отнял у него право драться в своей орде за наследование ханством. И когда на Московское государство надвинулась смута, он почувствовал, что пришло его время. Неожиданная смерть Годунова развязала ему руки: сняла клятву, которую он давал служить ему. Приход на Москву Димитрия, его убийство, резня поляков, затем воцарение Шуйского – всё это мелькнуло перед ним в одно мгновение, никак не затронуло, не изменило его судьбу. С особенным удовольствием, теша самолюбие, посчитался он как-то с Михалкой Скопиным, когда тот заместничал было с ним из-за застолья. Он, Урак, числился в дворцовом списке как наследный царевич больших ногаев, поэтому выиграл у Михалки счётное дело: Василий Шуйский развёл их[73]… Но