Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке - Иван Владимирович Ельчанинов

–Не короли мы с тобой, душою мы тянемся к пешкам – нам с ними приятнее, нам с ними по душе. Ты не главный герой, а я и вовсе не похожа на героиню. Поймём мы это лишь, когда смахнут нас с шахматной доски…

–К чему ты ведёшь своё слово?

–Я видела, что ты сделал с тем городом. Я ощутила пустоту, что ты создал в нём – это самое страшное, с чем я столкнулась в своей жизни! Будь у меня такая сила, я бы прекратила войну, а не начинала бойню…

Стало горько, словом порезала сердце, но не желал оправдываться. Не важно, что не хотел убивать – важно, что убил.

–Однако, идёшь по стопам отца…

И ей стало горько от его слова, что брошено во имя мести.

–Дети часто идут по стопам родителей, если с детства потеряли себя.

–Как ты сказала, я не король, чтобы решать – мир или война.

–Ты не король лишь, потому что тебе нравится быть ферзём! Любишь ты творить невозможное…

Затем лежали на траве, глядели на два дерева, на главный водопад, мечты полетать над ним, но не хватало крыльев. Распивали вино, слушали шум воды, размышляли пьяным разумом, почему именно здесь выросли деревья. Желание отвлечься – так часто бывает полезным, что рискует стать болезнью…

Вечер неизбежно приближался, и Данучи решился нарисовать душу двух деревьев, не наградив её ни временем, ни границами – лишь желаниями.

Не видел эту душу, не чувствовал её нигде, не верил своим губам, но понял, что готов импровизировать. Если сказать, что желал нарисовать бесцельно – это неправда. Цели присутствовали и в предназначении души, и в собственном самопознании, которое в эту минуту считал второстепенным.

–Дай мне кисть и листок, – приказал он Анастасии.

Ей стало страшно, она не шевелилась, боялась и ослушаться, боялась и быть причастной к злодеянию. Стояла позади него, как и «призрак» его жены и размышляла, насколько глупо будет выглядеть, если сбежит.

–Листок и кисть! – повторил он в глаза, обернувшись, повысив тон до недопустимости.

Послушалась и положила листок на стол, что принесла для художника ещё ранним утром. Тот сел за него, на невысокий табурет, в зубах сжал кисть, что подана рукой Анастасии, и прислонить её уже он был готов, но первая жена ему сказала:

–Отдай мне свой дар, Данучи…

–Где-то это я уже слышал, – ответил он, растерявшись, обронив кисть под ноги.

Арлстау был солидарен в растерянности – не ожидал, что мальчик, приходивший к нему пару раз, когда-то был первой женой Данучи, если, конечно, девушка не солгала об этом.

–Ни один художник не продержался так долго, как ты, ни один не смог настолько развить свой талант, но ты всю жизнь рисовал души, используя руки. Губами рисовать способны единицы, и ты не их числа – вчера наглядно это показал! Я верю, что ты не желал убивать город, но отдай свой дар, пока не поздно! Не мучай себя, мой Данучи!

–У меня получится, – запротиворечил он ей, хоть в слове своём был не уверен.

–С кем это ты? – не поняла Анастасия.

Глядела с беспокойством, как на безумца и всё больше не верила, что Данучи сможет рисовать губами.

–Ты сошёл с ума? Ты кого-то здесь видишь? Рисуешь по чьей-то воле?

Вопросы сыпались, но оставались без ответа. Данучи обратился не к ней, а к первой жене, что для него загадочней, чем неизвестность.

–Что мне нужно сделать, чтобы я вспомнил всю свою жизнь?

–Если бы это зависело от тебя, вспомнил бы давно…

–Вспомню ли я её когда-нибудь?

–За два шага до смерти! – ответила она, хоть в ответе была не уверена.

Данучи закрыл глаза и начал рисовать, как сумасшедший, как слепой художник, как хищник, положившийся на свой инстинкт.

Кисть была непослушна, подобно избалованному ребёнку и создавала не то, чего желал художник, ибо губами рисовать он никогда не сможет!

Художник был готов пожертвовать собой, чтобы помиловать их всех – как Алуар когда-то, когда был молодым.

Пытался вложить в создаваемую душу умиротворение и покой. Конец войны, которого боялся тот же Алуар, становился важным основанием души, но это те же грабли, в которые наступил, будучи ребёнком.

Уверен, что в этих деревьях ответы на всё, но ответы ему не важны. Для него отступать было некуда. Впереди либо война, либо мир – вдвоём ужиться они не смогут, да и воин из художника уже никакой.

Отдать дар он не сможет, а убить себя своим же искусством – ему по силам, как он сам считал. Такова его преданность дару.

Рисовал дольше, чем пара секунд, вложил больше стараний, страданий, эмоций, чем во всё, что было раньше. Использовал не только свою, но и силу всех отмеченных им персонажей, но результат плачевный, и вино тут не при чём…

Душа была похожа на короткую, волнистую линию с острыми, ядовитыми концами. Данучи решил, что это душа водопада – надо же, настолько ошибиться, настолько ослепнуть. Видимо, в их мире не было змей, потому что Арлстау сразу догадался, что он нарисовал душу змеи, но не понимал, зачем она ему…

Душа змеи без прыжка ужалила все водопады. Они прекратили свой шум, и тишина порезала слух.

Вода уже не падала в бассейн и не поднималась из него. Убил её круговорот неисправностью дара, а люди лишь глазели во все стороны и ничего не понимали, но ждали, как всегда, плохого.

–Бегом из воды! – заорал, как резаный, и эхо его крика пролетело над долиной.

Воины, что грели конечности в бассейне, не смели пререкаться и сразу же послушались художника. Не все успели выбежать, не все.

Вода на глазах потеряла свой уровень, словно её кто-то выкачивал. За минуту исчезла полностью, бассейн превратился в овраг, с глубинами от десяти шагов и выше.

На дне остались только змеи, что, видимо, здесь плавали всегда. Кто-то похож на кобру, кто-то на удава и размерами намного больше, чем когда-либо видел Арлстау. Как по щелку, свои глаза открыли и проснулись. Подняли ядовитые головы, увидели карабкающихся по оврагу солдат. Могли одним прыжком их разорвать на клочья, но дали тем спастись..

Кто-то и вовсе ошарашенно бегал по оврагу, ожидая, что змеи набросятся на них, но так и не дождались ничего, кроме шипения.

Долину водопадов окутал дикий гул. Нет, змеи не пытались выбраться из ямы, но они что-то высматривали, ловили глаза человека, намеренно встречались с ними взглядом.