На ладони ангела - Доминик Фернандез

Я чуть не расхохотался, слушая, как эта мразь цитирует мне мои же интервью в качестве оправдания за воровство сумочки у покупательницы из «Станда». Но его несло напропалую, и чем проворнее он ворочал языком, тем крепче я сжимал челюсти.

— У меня в институте есть друзья, которые читают тайком твои книги, ты ведь знаешь, им пришлось бы несладко, если бы преподы их засекли. Некоторые сравнивают тебя с… как это, блин? Ницше, да? Что-то вроде пророка, ну так они говорят, который хочет всколыхнуть все общество. У тебя бешеная популярность, Пьер Паоло. Попы (тут он понизил голос, как бы проявляя солидарность перед опасностью жучков, расставленных по всей машине) называют тебя чудовищем, аморальным типом. Вроде нового Нерона, ну так они говорят.

— Ты вообще знаешь, кто такой Нерон?

Он выпучил глаза, почесал затылок свободной рукой и принялся отчаянно искать в своих школьных воспоминаниях какой-нибудь расплывчатый ответ, чтобы как-то мне угодить.

— Ужасный тип, надо думать…

И снова запричитал:

— Ты не можешь меня так кинуть, Пьер Паоло… Ты наш человек, — он подмигнул мне, надеясь, что этот тонкий намек меня расположит, — кольт и золотой патрон! Представляешь себе их рожи, всех, кого ты вдохновил бороться с несправедливым обществом? Если они узнают, что вор доверился тебе, а ты его сдал легавым?

— Воры… Воры… Я ненавижу воров, если они теперь все такие, как ты! — закричал я, выламывая ему запястье. Ты будешь первым, кого я сдам, и я тебе не завидую.

У меня уже на самом деле вся рубашка была мокрая от пробившего меня холодного пота. Он был не такой тупой, Пеппино, догадывался, видимо, что его слова меня сильно задели. Он что-то буркнул и еще раз попытался вырваться, затем зажался в угол и умолк. На Ларго Санта Сюзанна я свернул направо на виа Орландо. Перед нами распустился хвост фонтана на пьяцца Эседра.

— Что ж, поехали в участок! — неожиданно заявил мой пассажир на удивление самоуверенным тоном.

Я повернул голову.

— Но тебя тоже упекут.

— Очень хорошо! — крикнул я, решительно указывая ему, что его шантаж не пройдет, хотя внутри я не без опаски ждал, что этот хитрец выкинет на этот раз.

— Ты моего брата не учел.

— Твоего брата?

Он пальцем показал мне на второго пассажира сзади, которого забыли во время перепалки.

— Я скажу, что ты его снял, чтобы изнасиловать.

— Твой брат? — повторил я недоверчиво.

— Несовершеннолетний, если хочешь знать. Когда встаешь на сторону легавых, нужно знать, как самому не вляпаться.

— Сволочь! — закричал я. — Ты лжешь!

— Ну это ты в участке будешь доказывать.

Он подмигнул, на этот раз своему «брату», который, проснувшись, потягивался как кошка. Затем я услышал (впервые за все это время) его голос:

— Не волнуйся, Пеппино! Мы выйдем вот тут, — он показал на деревья на пьяцца деи Чинквеченто перед вокзалом, — и быстренько смоемся. — Вид у него был злой, но голос — нежный, нежный! Я заслушался, словно этот голос спускался с небес.

В ответ на такое неожиданное замечание мы с Пеппино рухнули со смеху. Я объехал площадь и остановился у стены Диоклетиана, радуясь, что не влип в очередной скандал, который мама уже не пережила бы.

— Выметайтесь, живо! — сказал я, отпустив руку Пеппино.

Он открыл дверь и дал деру. Его спутник, откидывая сиденье, шепнул мне на ухо:

— Это лажа, я ему не брат!

Я почувствовал его губы — нет, мне это не приснилось — он нежно прикоснулся губами к моей шее.

— Тебя как зовут? — у меня внезапно перехватило в горле так, что я был не в состоянии подобающе отреагировать на это послание. Пусть мимолетный и краткий, но это был самый настоящий поцелуй.

Впрочем, мальчишка уже выскочил из машины, проворный как волчок. Он побежал за Пеппино, сверкая рваными кедами, но через несколько метров резко остановился, повернулся и широко улыбнулся мне, обнажив два ряда сверкающих зубов, покачал своей кучерявой головой и помахал рукой, что могло вполне означать и «жаль, что так вышло», и «бросим эту затею», после чего неспешно побежал к деревьям, подпрыгивая, как ребенок, на каждом шагу и хлопая в ладоши.

Прирожденный актер, подумал я, как только пришел в себя. Ему бы роль гонца в моем следующем фильме, сценарий к которому я тогда писал. Я искал жизнерадостного лукавого парнишку на эту роль. «Как? — спросишь ты меня. — Спустя мгновение, когда я уже поверил, что ты был тронут в самое сердце, ты уже думаешь, как тебе использовать свое чудо с пользой для дела?» Эх! Дженнарьелло, когда ты пишешь, или делаешь фильмы, ты подсознательно настраиваешь себя так, чтобы каждое переживание пошло на пользу твоему творчеству и напитало его своей мощью. Кто сказал, что это бесплодная жертва? Кто сказал, что писатели достойны жалости?

Правда, повел я себя не столь рассудительно, как сам об этом говорю. Я выскочил из машины. Мальчишка исчез за углом. Я побежал за ним, надеясь разглядеть его в толпе по его пружинистому шагу. Может, он все еще хлопает в ладоши над головой? Как я его назову в своем фильме? Конечно же Анджело! Согласно этимологии: «тот, кто возвещает, кто приносит весть, добрую весть». И по его походке, по его манере идти, не касаясь земли. Изящность, грациозность, радостность, какой я не наблюдал ни у кого, кроме «ангелочков» на церковных стенах, играющих на цимбалах. Им не нужно класть псалтирь на колени, им не нужен плектр из слоновой кости — они трогают струны кончиками пальцев и без остановки танцуют под музыку.

Я хотел бы его позвать, крикнуть, чтобы он вернулся. Но как? Он убежал, не назвав своего имени. Я блуждал взад вперед по площади, вертя головой во все стороны, бросаясь к каждой кудрявой голове. «Анджело, Анджело» — шептал я, как если бы имя, которое таило в себе столько манящего волшебства, могло вернуть его и привести обратно ко мне.

Кинокритики упрекали меня за сакральную статичность моих работ. Что они теперь скажут о моем новом фильме про древнюю Грецию, не найдя в нем в отсутствии героя, непохожего на моих привычных персонажей, подтверждение моего творческого обновления? Тем более необходимого, что он послужил бы противовесом варварскому пафосу, который сковывал окружение этого мифического царя, воины которого, сторожившие дворец, едва могли пошевелиться под своими доспехами.

«Анджело», — повторял я, уносясь в мыслях за тысячи миль от своего фильма. Мои губы превратились в эти три слога и с мучительным удивлением оставались приоткрытыми на последнем безответном «о». Я обернулся, смутно надеясь, что он выскочит из-за дерева и схватит меня за плечи.

Глупое наваждение. Да и какой смысл искать его? Не испытывал ли он теперь ко мне того желчного презрения, которое одолевало меня, когда я хотел сдать его друга?

Мне пришлось покорно вернуться в машину, сдерживая слезы унижения. Слишком много чувств переполняло мое сердце. Я чувствовал себя разбитым. Что ж! Я только что был готов сдать парню в полицию? И «Унита», и «Темпо» вышли бы с жирными заголовками: «П.П.П. порывает с воровским миром Рима». Как я дошел до такого? Чтобы я совершил такую подлость? Приговорить его к шести годам тюрьмы за какую-то мелочь, не стоившую и десяти тысяч лир? Отречься от самого себя, навеки себя обесчестить? Что бы сказал Серджо? Что бы сказала Эльза? Где мне спрятаться? Куда бежать?